Старое пианино - Лазарева Ирина

Михалыч занял зрительское место на антикварном стуле с высокой спинкой. Максим встал у рояля лицом к единственному зрителю и с шутливой торжественностью объявил:

— Сергей Рахманинов. Соната номер два!

Затем сел за рояль, сделав движение, будто откидывает фалды фрака и начал играть.

С первых же тактов он, как обычно, унесся в иное измерение, сросся с инструментом, стал с ним одним целым; не рояль звучал, не струны пели, послушные пальцам пианиста, а все существо Максима отзывалось каждой клеточкой, он пропускал звуки через себя и становился чувственным излучением, пульсаром страстности и нежности, пылких исканий и мучительных надежд, он был музыкой, красотой парящей во вселенной. Сейчас исполнение любимого произведения было для него отдохновением, терапией измученной, травмированной души; искаженная реальность обретала стройные формы; изуродованное, подвергшееся надругательству звучание фортепиано таяло без следа в глубоких голосах басовых струн, в хрустальной россыпи оживших молоточков.

Какое это было наслаждение!

Когда отзвучала последняя нота, в разгоряченное лицо пианиста резко пахнуло ветром, какой-то шум, нисколько не похожий на привычный всплеск аплодисментов, раздался у него за спиной, будто стая крупных птиц снялась по команде вожака.

Как, опять?! И здесь не выдержать желанной тишины!

Максим обернулся. Большой зал был по-прежнему пуст, но в помещении еще ощущалось движение необыкновенно свежего воздуха. Михалыч сидел на том же месте, опершись локтем о колено и задумчиво водил по подбородку кончиком белого лебяжьего пера.

Максим обошел зал, озираясь по сторонам:

— Михалыч, я слышал непонятный шум. Откуда сквозняк при закрытых окнах?.. Да-а, усадебку отхватил себе Веренский — с паранормальными явлениями, девушки приходят ниоткуда, потом бесследно исчезают, летает кто-то, я уже не говорю о пианино. — Он поднял с пола большое белое перо, такое же, как в руке у Михалыча. — Ты что-нибудь видел?

— Видел? Нет, я превратился в слух. А если и был здесь кто-то еще, то лишь затем, чтобы тебя послушать. Играешь ты божественно, и это неоспоримо, даже если я ничего не смыслю в музыкальной грамоте.

— Правда? Тебе понравилось? — заулыбался Максим. Он сам не мог понять, по какой причине ему, избалованному успехом и поклонением публики, высокими оценками авторитетных критиков, особенно важна была похвала смешного, никому не известного Михалыча.

Глава 6

Вечером повторилась сцена с явлением Лизы. Хозяин дома и все жильцы собрались по совету Михалыча пить чай на большой кухне, расположенной на первом этаже. Леонид Ефимыч включил электрический самовар, Василий разложил на столе конфеты и пряники.

Ярик посмотрел и фыркнул:

— Здесь не хватает толстой купчихи с блюдцем в руке. Где-то я видел такую картину.

— Вы, вероятно, имеете в виду картину Кустодиева, — заметил Сила Михалыч, разливая по-хозяйски чай в расписные фарфоровые чашки, — а находится она в Русском музее в Санкт-Петербурге.

— Слушай, Михалыч, кончай выкать. Ну, сшиблись разок, вернее, ты меня сшиб. Я сторона пострадавшая, и то не обижаюсь.

— Вы, Ярослав Кузьмич, покуда не откажетесь от дрянной привычки хлопотать в свой карман в ущерб Максиму Евгеньевичу, другом мне быть не можете, отсюда и соответственное к вам обращение, — нудным тоном ментора ответствовал тот.

Ярик только открыл рот, собираясь оправдываться, как кухонная дверь начала медленно отворяться. Все притихли. В щель сначала просунулась рука, покрытая синяками и ссадинами с запекшейся кровью. Потом показалось лицо Лизы, на сей раз на нем было больше испуга, чем злобы.

— Почему ты здесь? — по-кошачьи зашипела она на отца. — Прячешься за чужую спину? — Она крадучись пробралась в кухню, но близко к столу подойти не решилась, лишь указала перепачканным пальцем на Силу Михалыча. — Он тебе не поможет, не надейся. Лучше отдай книгу по-хорошему. Так-то ты меня любишь? Посмотри — мне больно, я страдаю!.. — Она вдруг заплакала, стоя посреди кухни, жалкая, грязная, в тоненькой замызганной рубашке.

— Это кто же так мучит девушку? — загремел Ярик, который увидел Лизу впервые и слышал о ней лишь мельком. — Гляди-ка, хорошенькая дочка у тебя, Веренский. Негодный же ты папаша, если позволяешь над ней измываться. А ну иди сюда, красавица, расскажи, кто тебя обижает.