Старое пианино - Лазарева Ирина

Гневную тираду напористый Ярик произнес, деловой походкой направляясь к Лизе. Она отскочила, но Ярик не привык церемониться с девушками; он успел перехватить беглянку и, видимо, вознамерился доказать ей и каждому, что от Ярика так просто не уйдешь. Девушка стала биться в его руках как дикий зверь в петле; она лягалась, царапалась, норовила укусить. Наконец ей удалось впиться зубами Ярославу в подбородок; бедняга взвыл и отказался от намерения спасти невинную жертву, а та вырвалась из медвежьих объятий и бросилась к двери.

Прежде чем исчезнуть, бесноватая обернулась и, глядя на Максима, прокричала окровавленным ртом:

— А ты берегись, музыкант! Лучше не лезь не в свое дело. Сгоришь заживо, обуглишься как чурка в костре, так и знай!

Дверь за ней со стуком захлопнулась.

Максим поспешил к Ярославу, у того по шее стекала кровь на рубашку. Василий открыл шкафчик с лекарствами. Похоже, он лучше хозяина разбирался в домашней утвари. Ранки, оставленные зубами, промыли, обработали йодом и залепили пластырем. Максим ожидал, что Ярик будет ругаться, но тот только сопел и безропотно сносил лечебные процедуры.

Перед сном Максим предложил ему прогуляться. Они снова пошли к пруду, сад был тих, глянцевая чернь воды лежала неподвижно, в ней неясными пятнами отсвечивали окна особняка, за коньком крыши луна была не видна, но освещала ночное небо золотистым полукругом.

— Смотри, какие звезды: яркие, как бессчетные глаза ночи, — вдруг выдал Ярослав.

Максим даже споткнулся от неожиданности: услышать такое от Ярика! Тот не был склонен к поэтическим сравнениям вне зависимости от сезона, времени суток или обстоятельств. Такого законченного прагматика трудно было сыскать. Даже исполнительским мастерством Максима он восторгался как человек, который в состоянии оценить чужой талант, но вряд ли музыка трогала его глубоко, если вообще трогала. Обычно, пока Максим играл на сцене, Ярик за кулисами улаживал текущие дела по телефону, изредка с умным видом сидел в партере, да и то украдкой глазел по сторонам в поисках нужных знакомых.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — забеспокоился Максим. — Как бы рана не воспалилась. Может, у тебя температура?

— Если бы от женщины у мужика случалась температура, мы бы все давно перемерли.

Но до чего хороша чертовка! Знаешь, Макс, укусы мне приходилось сносить от баб, чего они только не вытворяют в порыве страсти, но чтобы с ненавистью… Это, брат, что-то изысканное. У-ух! До сих пор пробирает.

— Ты серьезно? Тогда не все потеряно: она каждый день приходит. Будут тебе острые ощущения. Главное — пластырем запастись.

— Не смейся, старина, я такой девушки никогда не встречал. Разве ты не заметил? Она же писаная красавица!

— Ну, если ее хорошенько отмыть… может быть…

Утром, позавтракав, Максим дал себе час послабления, после чего отправился в «экзекуторскую комнату» — такое название он дал кабинету Веренского.

День был солнечный, Максим раздвинул шторы, открыл окно и впустил веселые лучи в помещение, но только он это сделал, как едва не ослеп. Глаза защипало, потекли слезы, лучезарность летнего утра в помещении превратилась в резкий, ослепительный свет; он был белым, ненатуральным, не таким как на улице.

Максим выбежал в коридор, он тер глаза и морщился.

— Михалыч, у меня что-то с глазами. Свет режет, сил нет терпеть.

— Ты открыл окно? Ох я чурбан безмозглый! Забыл тебя предупредить! Дневной свет в комнату впускать нельзя, в ней все искажено, все преломляется. Рядом с пианино самая большая концентрация, остальное с каждым часом расползается по дому. Вот почему я тебя тороплю.

— Почему ты не можешь зайти со мной в комнату? Мне было бы спокойнее.

— Рано еще. Зайду, когда придет мой черед. Сейчас могу помешать, растревожить гнездо раньше времени. Иди, Максим, закрой окно, задерни шторы и включи электричество. Возьми платок, у тебя слезы текут.

Максим практически наощупь добрался до окна, задернул плотные занавеси; в полумраке зрение начало восстанавливаться. Он включил бра рядом с пианино; лампочка горела тускло, но в достаточной мере освещала ноты на пюпитре и клавиатуру.

Максим приступил к своему тяжелому занятию. Как и накануне каждый звук терзал ему нервы, временами он скрипел зубами, когда душевная боль переходила в физическую. И все же звуки слагались в аккорды, в неожиданную, но уже слышимую музыкальную тему, в оригинальную мелодию, самобытную, чем-то запредельную и потому невероятно притягательную. Максим вошел в состояние творческого подъема, он чувствовал, что рождается невиданное по своей значительности произведение, когда звуки ада, гибели и разложения вопреки логике, законам мироздания и воле тех, кто эти звуки породил, начинают звучать в гармонии с созидательными силами природы.