Кровь и золото - Райс Энн

– Помни о моем могуществе, – сказал я, – и никогда больше не подходи близко.

Я повернулся к нему спиной и ушел прочь, содрогаясь при одной только мысли о нем и его последователях, при мысли о том, что когда-нибудь мне придется использовать свой Огненный дар в полную силу.

Воспоминание о том, что случилось с мальчиками Эвдоксии, всколыхнуло в моей груди прежний ужас.

Еще не пробило полночь.

Мне хотелось вернуться в яркий новый мир Италии. Хотелось окружить себя современными людьми – художниками и учеными. Хотелось увидеть величественные палаццо кардиналов и знатных жителей Вечного города, после стольких лет уныния поднявшегося из праха.

Выбросив из головы существо по имени Сантино, я отправился к одному из новых палаццо и попал туда в самый разгар праздника – маскарада, где шумно танцевали и пировали за богато сервированными столами.

Я смог пройти туда без затруднений, ибо заранее обзавелся изысканной бархатной одеждой, соответствовавшей духу времени, и, оказавшись среди гостей, получил свою порцию гостеприимства.

Я пришел без маски, но моему белому лицу она и не требовалась. Красный бархатный плащ с капюшоном выделял меня среди гостей и в то же время позволял смешаться с толпой.

Музыка пьянила. На стенах красовались дивные картины, правда далеко не такие сказочные, как в Сикстинской капелле, и все гости были одеты в роскошные наряды.

Я быстро завязал разговор с молодежью, пылко обсуждавшей не только живопись, но и поэзию, и задал им дурацкий вопрос: кто создал неподражаемые фрески в Сикстинской капелле – те, которые я только что видел?

– Вы видели те картины? – переспросил один из моих собеседников. – Не верю. Нам не позволили посмотреть. Опишите-ка их еще раз.

Я изложил все подробности самым простым языком, как школьник.

– Фигуры написаны чрезвычайно искусно, – объяснил я, – на лицах отражается целая гамма чувств, и каждый человек, изображенный очень естественно, кажется все-таки чуть-чуть слишком вытянутым.

Собравшаяся вокруг меня компания добродушно рассмеялась.

– Чуть-чуть слишком вытянутым, – повторил один из тех, что постарше.

– Кто написал те картины? – умоляюще спросил я. – Мне непременно нужно с ним встретиться.

– Тогда вам придется поехать во Флоренцию, – был ответ. – Вы говорите о Боттичелли, а он уже уехал к себе.

– Боттичелли... – прошептал я.

Странное, почти нелепое имя. По-итальянски оно означает «маленький бочонок». Но для меня это имя стало синонимом великолепия.

– Вы уверены, что автор – Боттичелли? – спросил я.

– О да! – подтвердил все тот же собеседник, а остальные согласно закивали. – Все в восхищении от его работ. Поэтому-то Папа и послал за ним. Он два года проработал над фресками Сикстинской капеллы. Кто не знает Боттичелли! Наверное, он и во Флоренции трудится не покладая рук.

– Я просто хочу увидеть его своими глазами, – заявил я.

– А кто вы? – последовал вопрос.

И я прошептал:

– Никто.

Раздался смех, чарующе слившийся со звучащей в зале музыкой и с ярким светом бессчетных свечей.

Я захмелел от запаха смертных и от надежды на встречу с Боттичелли.

– Я должен найти Боттичелли, – прошептал я и, попрощавшись с молодыми людьми, вышел обратно в ночь.

Но что мне делать, когда я найду Боттичелли, – вот в чем вопрос. Что мной руководит? Что мне нужно?

Увидеть все его работы, естественно, – но разве этого хватит моей душе?

Одиночество, столь же долгое, что и прожитая жизнь, пугало меня.

Я вернулся в Сикстинскую капеллу и остаток ночи провел в созерцании фресок.

Под утро ко мне подошел стражник. Я намеренно позволил ему это. А потом с помощью дара Очарования мягко убедил его, что имею полное право здесь находиться.

– Чья это фигура изображена на фресках? – спросил я. – Кто тот бородатый старец с золотым светом, струящимся от головы?

– Моисей, – объяснил стражник, – пророк Моисей. Вся эта картина посвящена Моисею, а та, другая, – Христу. Видите надпись?

Только сейчас я обратил внимание. «Искушение Моисея, хранителя Заповедей».

Я вздохнул.

– Жаль, что я так плохо знаком с их историей, – сказал я. – Но картины так хороши, что сюжеты не имеют значения.

Стражник пожал плечами.

– Вы были знакомы с Боттичелли, когда он работал здесь? – спросил я.

Он снова пожал плечами.

– Неужели вы не считаете, что его картины несравненно прекрасны? – спросил я.

Он глуповато посмотрел на меня.

Насколько же я был одинок, что заговорил с тем беднягой, пытаясь добиться от него понимания!

– Сейчас полно красивых картин, – сказал он.

– Да, – ответил я, – знаю. Но они не такие.

Я протянул ему несколько золотых монет и вышел из часовни.

Мне едва хватило времени, чтобы успеть добраться до святилища Тех, Кого Следует Оберегать.

Ложась спать, я грезил о Боттичелли, но меня неотступно преследовал голос Сантино. И я пожалел, что не уничтожил его, – чувство, для меня в высшей степени нехарактерное.

На следующую ночь я направился во Флоренцию. При виде города, сумевшего оправиться от последствий Черной смерти и превзойти Рим богатством, энергией и изобретательностью, меня охватила светлая радость.

Мои первоначальные подозрения подтвердились: выросшая на торговле, Флоренция не пришла в упадок, подобно городам классической эры, но с веками постепенно усиливала свою мощь, направляемая властной рукой знаменитого семейства Медичи.

Куда ни глянь, каждая деталь – множащиеся памятники архитектуры, внутренние настенные росписи, рассудительные ученые – представляла для меня необычайный интерес; но ничто не могло помешать моему плану разыскать Боттичелли и познакомиться не только с его работами, но и с самим художником.

Тем не менее я устроил себе небольшую пытку.

Я занял комнаты в палаццо неподалеку от главной площади города, нанял неумелого и удивительно доверчивого слугу, чтобы тот приобрел для меня побольше дорогих нарядов, пошитых из тканей моего любимого красного цвета – я до сих пор предпочитаю его всем остальным, – а потом направился в книжную лавку и не прекращал стучать, пока хозяин не отворил дверь, чтобы принять мое золото в обмен на последние книги, посвященные поэзии, искусству, философии, – книги, которые, по его словам, «читают все».

Потом, вернувшись к себе в комнаты, я сел, зажег одну-единственную лампу и проглотил все, что смог, из мировоззрений века. Тогда я улегся на пол и уставился в потолок, потрясенный стремительным возвращением к классике, страстным восторгом по отношению к поэтам Древней Греции и Рима и верой в чувственное начало, укрепившееся в этом столетии.