Грех во спасение - Мельникова Ирина

– Ну, бабка, – Дмитрий в три прыжка догнал ее и, ухватив за худенькие плечи, пару раз встряхнул, – я к тебе от великого горя пришел, и считай меня хоть чертом, хоть иродом, хоть самим сатаной, но я тебя не выпущу, пока не поможешь! У меня жена умирает, и я не намерен с тобой церемониться, если откажешь!

Старуха сердито глянула на него из-под лохматых седых бровей и проворчала:

– Девку свою из избы вынеси, тогда и говорить будем!

Пришлось подчиниться. Митя завернул Машу в бабкино одеяло и вынес на улицу.

– Положь ее на землю и отойди подале! – крикнула старица предостерегающе и осенила себя крестным знамением. – Сейчас придет смерть, как бы кого по ошибке косой не зацепила!

– Если кого она сейчас и зацепит, так только тебя, старая карга!

Митя осторожно опустил Машу на траву и направился к старухе. Та быстро засеменила к избе, но он бегал гораздо быстрее, настиг ее около дверей и, ухватив за шиворот, развернул к себе лицом.

– Слушай, бабуля, я не хочу причинить тебе никакого вреда, но, если ты не поможешь мне, я за себя не отвечаю. Мне нечего терять. Несколько дней назад эта женщина вызволила меня с каторги, ей я обязан своей жизнью и свободой, поэтому пойду на все, чтобы спасти ее. Я не смогу жить без нее, способна ли ты понять это?

– А пошто сразу не сказал, что беглый? – Старуха вывернулась из его рук и погрозила ему скрюченным старческими болезнями пальцем. – Токмо ежели из убивцев, помогать не стану! И не проси! И так уже грех приняла, что с тобой разговор затеяла. По нашей вере на никонианина даже смотреть грешно, а не то что слово молвить!

– Никакой я не убийца! Государственным преступником числился за то, что руку на государева племянника поднял. За то и осудили...

– Ну, ежели супротив царя, тогда другое дело. – Старуха, похоже, обрадовалась такому повороту событий. – Токмо в избу не пушшу, в балаган тащи девку. – Она подозрительно оглядела его с ног до головы. – Али вправду женка она твоя?

– Жена, жена, бабушка! – обрадованно подтвердил Дмитрий. – Специально ко мне на каторгу приехала, чтобы помочь бежать.

Бабка покачала головой, то ли одобряя, то ли осуждая, но ничего не сказала, а лишь засеменила впереди Дмитрия, показывая дорогу к балагану, вернее, к низкой избушке с вросшей в землю крышей, без окон и дверей.

Внутри вид у этого жилища был не лучше. Земляной пол, усыпанный сухим козьим пометом, закопченные стены, низкая лежанка из грубо обтесанных плах, полуразрушенная печурка и кривобокий стол по другую сторону от лежанки – весьма убогое и неприглядное жилище, но выбирать было не из чего. Митя вздохнул, прошел внутрь избушки и положил Машу на лежанку.

– Одеяло оставь! – скомандовала от порога бабка. – А сам иди покуда! Возьми топор в сараюшке за моей избой да веток пихтовых наруби, чтобы пол да лежанку застелить. Да петуха споймай, у меня их аж три завелось, дерутся, спасу нет! Сварим твоей женке похлебку, авось полегчает!

– Вы думаете, ее можно спасти?

– Все в божьей воле, – перекрестилась бабка и, заметив, что он в нерешительности замер около лежанки, словно раздумывая, оставить Машу или все-таки забрать из этой жалкой лачуги, заторопила его: – Иди ужо, иди! Я молиться буду за женку твою, как ее звать-величать-то?

– Маша, – прошептал Митя, не сводя глаз с казавшегося мраморно-белым в сумраке избушки лица своей любимой. – Мария. – Он поднял глаза на бабку. – Спаси ее, очень прошу! Я ничего не пожалею! У меня золото есть, деньги...

– Окстись, бесстыжий! – замахала бабка руками. – И золото, и деньги твои – все от анчихриста, не вводи в искушение, даже слова молвить боле не смей об этом... И спасти ее не в моих силах, ежели господь наш вознамерился ее к себе забрать. – Она перекрестилась: – Помилуй ея душу, господи. И отверзи пред ней врата господни!

Она достала из широких складок своего одеяния старинную книгу в потертом черном переплете, обмотанную бечевкой, и сердито посмотрела на Митю:

– Иди, иди, не мешай! Не слышал раззе? Молитву творить буду, авось и вымолю что! – Старуха вздохнула: – Кому где суждено помереть, тот сам на это место придет! Но вам, нехристям, Фомам неверующим, все едино, щепотью крест кладете, а ведь ею Иуда соль брал...

– Бабушка, вы хоть скажите, как к вам обращаться?

– Какая я тебе бабушка, старица я! Старица Феодосия! – Бабка поджала губы и прикрикнула на Митю: – Иди ужо! Не мешкай! – И, уже выходя из избушки, он услышал за своей спиной ворчливое: – Верно святой Аввакум глаголил: «Беги от еретика: обесчестишься, сиречь душу свою повредишь, его не исправишь, а себе язвы примешь!»

Митя шагнул за порог. Где-то за уступами гор торжественно поднималось солнце, окрасив розовым серебристые вершины далеких хребтов, и только в расселинах все еще копошился мрак, а на дне ущелий лежал затяжной утренний туман. Лохматые кедры, цветистые травы, сырые от росы камни – все дышало свежестью прошедшей ночи, впитывало в себя живительные потоки солнечного света, здорового горного воздуха. Митя расправил плечи и вздохнул полной грудью, впервые осознав, что теперь он свободный человек, жизнь продолжается, и он должен продолжать жить, хотя бы для того, чтобы спасти Машу.

– Эй, малый, – окликнула его старица, – неужто вы скрозь Прорву прошли?

– Прорву? – удивился Митя. – Ты имеешь в виду пороги и ту дыру в скалах? – Он пожал плечами. – Пройти-то прошли, только вот товарищей двоих потеряли, да и Маша...

– Видно, и вправду вам господь помогает, – Феодосия вышла следом за ним и остановилась у порога, – коли скрозь Прорву провел! Никому там ходу не было, а вас провел! – Она покачала головой. – И не переживай! Оживет твоя Марьюшка! Долго в воде ледяной она пробыла, застыла маненько! Дай срок, подымем ее на ноги, а сейчас иди, руби петуху голову! – Бабка хихикнула и толкнула его в грудь сухоньким кулачком. – Али забоялся, собачий сын?

Митя улыбнулся:

– Меня, к слову сказать, Дмитрием зовут! А с твоим петухом я непременно справлюсь! Я теперь со всем справлюсь!

Три дня миновало с того раннего утреннего часа, когда явились они пред светлые очи старицы Феодосии, а Маша до сих пор не пришла в себя. Бабка не отходила от нее ни днем ни ночью, шептала молитвы, поила какими-то отварами, три раза в сутки отбивала по семнадцать праведных поклонов. Митю на порог не пускала, и он ночевал в небольшом стожке за бабкиной избушкой, или «кельей», как она называла свое убогое жилище.

Он привел в порядок ружье, просушил порох и ежедневно с утра до обеда уходил на охоту. Приносил то уток, то глухарку, а как-то подстрелил пяток рябчиков. Бабка варила из них похлебку, причем ощипывать и потрошить птицу заставляла Митю: сама к ней не прикасалась и отказывалась есть сваренную из нее похлебку. Питалась она только постной пищей, в основном кашей из пшеничных и ячменных зерен. Был у нее картофель, мелкий, с голубиное яйцо, а хлеб – сырой и тяжелый – пекла раз в неделю. Бабка жаловалась, что рожь не вызревает и хлеб оттого получается сладковатым, как солод. На опушке березняка был у Феодосии небольшой огородик, где росли репа да морковь, из чего Митя заключил, что картофель и муку ей кто-то привозит. Но бабка об этом умалчивала, а он старался не лезть к ней с лишними вопросами, чтобы не прогневить невзначай сердитую старуху. За избушкой в небольшом курятнике жили пяток куриц и теперь уже два петуха. Феодосия позволяла себе съесть пару яиц в неделю, но сейчас отказалась и от них. Митя подозревал, что она поит сырыми яйцами Машу, но противиться не стал. Он понимал, что старица больше его сведуща в том, как поставить больную на ноги, и поэтому старался особо не выяснять, каким образом она делает это.