Опальная красавица - Арсеньева Елена

Похоже, те же самые сомнения отягощали и мастера, ибо он взирал на собравшуюся толпу с видимым замешательством. А народ уже горел нетерпением. Он желал увидеть обещанный полет – и все тут. В веселых, поощрительных выкриках уже звучали недовольные нотки.

И тут Гаврила решился. Он со всех ног кинулся к своему барину, низко поклонился и, сконфуженно улыбаясь, что-то зашептал. Он очень старался, чтобы чужая барыня ничего не слышала, поэтому Елизавета отошла в сторонку, с любопытством ожидая развязки.

Шубин и Асселен сперва казались недовольны, но вот улыбки вновь появились на их лицах, и наконец Шубин, выступив вперед, вскинул руку, призывая к тишине.

Тут шум улегся, и Елизавета с удовольствием заметила, как ласково и приветливо глядят крестьяне на старого барина. Они любили этого легендарного чудака, и, может быть, история молодого воина и царевны рассказывалась в деревенских избах как волшебная сказка, в которой Алексей Шубин равнялся с Ерусланом Лазаревичем, Бовой Королевичем и прочими баснословными героями в своей удали, храбрости, верности – и неисчислимых страданиях, выпавших на его долю.

– Детушки! – выкрикнул Шубин старческим, надтреснутым, но еще сильным голосом. – Кто желает удаль свою выказать, отправившись в полет? Нужен человек молодой, отважный, сильный. И тяги [8] небольшой. За наградою не постою!

Наступило общее замешательство. Наконец чей-то голос из толпы несмело спросил:

– А чего ж Гаврила? Он ведь сам лететь хотел. Коли выдумал крылья – пускай сам и летит.

Стоявшие в передних рядах крестьяне невольно попятились, ожидая вспышки барского гнева на сию дерзость, но Шубин расхохотался.

– Да разве сыщутся на свете крылья, чтобы такого пузана поднять?

Теперь уже хохотали все, но пока Елизавета что-то не видела желающих попытать судьбу.

– Так что же, ребятушки? – воззвал Шубин, перекрывая смех. – Кто молодец? Кто смельчак? Кто удалец?

Он выждал, но ни смельчака, ни молодца, ни удальца не дождался, и его седые пушистые брови грозно поползли к переносице.

– Когда так, – многообещающе прорычал Шубин, – когда так...

Он упер кулаки в боки, готовясь назначить в летуны первого попавшегося, но какой-то человек растолкал толпу и стал перед барином, точно так же уперев руки в боки.

– Вот я! – сказал он просто, глядя на грозного барина нахальными светло-зелеными глазами.

Он куда более Гаврилы годился для полета: тонкий, худощавый, мускулистый, легкий и проворный, и толпа встретила его восторженными воплями. Шубин и Асселен тоже были довольны, и только Елизавета глядела на него с неприязненным недоумением, как на выскочку и наглеца, не восхищенная, а раздраженная его веселой дерзостью. По правде сказать, у нее даже рука зачесалась отвесить наглецу добрую пощечину. Ведь это был Вольной!

Елизавета невольно огляделась, выискивая Ульку. Ведь она уже около года не видала своей крепостной, которая ударилась в бега за Гришкою-атаманом.

Она резко отвернулась, с ненавистью стиснула руки, кляня на чем свет стоит Вольного, беглую Ульку, преследовать которую у нее не хватило сил, эту вечеринку, так растревожившую душу, но пуще всего, конечно, себя.

Но прошло время, тревога и сумятица в душе улеглись, и сейчас она испытывала только холодное презрение к своему глупому сердцу, которое вдруг снова дрогнуло, снова сладко, по-девчоночьи заныло при виде этих глаз, и этих кудрей, и этих широких плеч.

«Опять он, опять! Да будь ты проклят, зараза неистребимая!»

Тем временем Вольной, дерзко улыбаясь, подошел к крыльям, по-хозяйски оглядел их, пощелкал ногтем по туго натянутой холстине, что-то спросил у Гаврилы – и проворно, словно проделывал это каждый день, просунулся в загадочную плетенку, так что его раскинутые руки держались за петли, укрепленные посредине каждого крыла.

Вольной распрямился, едва удерживая громоздкое сооружение. Его клонило то влево, то вправо, как бабу, у которой на коромысле неравные ведра, но он сделал несколько шагов... и вдруг, резко метнувшись к обрыву, рухнул вниз!

Не сдержав крика, Елизавета ринулась вперед, но тут же вспыхнула от стыда и остановилась. Однако сразу от сердца отлегло: рядом стоял весь народ – все так же, как она, бросились на крутояр, все разом вскрикнули, так что слабость ее осталась незамеченной.

Люди осторожно заглядывали вниз, под кромку травы и желтой глины, когда оттуда ударила в лица теплая, сладкая струя запаха цветущих яблонь, черемух, рябины (внизу белели дикие пышные заросли), и, словно бы поднятый этой благоуханною силою, из-под обрыва взмыл Вольной и высоко поднялся над землею, плавно, медленно поводя крыльями, так же поймав ветер, как ястреб ловит его незримые потоки и отдается на их волю и течение. Безо всяких усилий он то взмывал выше, то опускался ниже, словно бы в самозабвении, словно бы наслаждаясь лишь ему одному слышимой музыкой небесных сфер, являя собой непостижимое, сказочное, невероятное зрелище дикой воли – наслаждение, ведомое прежде лишь птице!

Елизавета стиснула руки у горла, торопливо смаргивая слезы: все бы отдала в этот миг, чтобы вот так же плыть, качаться в небесах, отрешившись от того, что мучит, терзает, тянет к земле! И сердце ее на миг перестало биться, когда крылатое создание вдруг накренилось, рванулось – и, теряя высоту и скорость, камнем рухнуло вниз... прямо в синие волжские волны.

Миновало несколько мучительных мгновений, но вот из-под распластанного треугольника выглянула мокрая голова, взметнулась, помахала рука... и Елизавета только и смогла, что обратиться в бегство.

К несчастью, помня свое обещание переночевать в Работках, она не могла так просто уехать. Пришлось смирить себя, улыбаться, болтать, молясь, чтобы скорее пришел вечер, принес избавление.

В середине мая установились долгие, светлые сумерки, но у Шубина ложились рано, не ожидая полной тьмы. Однако отходу ко сну предшествовало непременное чаепитие, ритуал коего слегка развлек Елизавету и напомнил ей обеденное шествие.

В столовую вступил слуга с большим медным чайником, наполненным горячею водою. За ним следовал другой и нес большую жаровню с горячими угольями. Потом были принесены бесчисленные блюда с печивом и вареньями. Шествие заключал слуга с веником, насаженным на длинную палку, – для обмахивания золы и пыли. Жаровню с угольями поставили на железный лист, а на нее – медный чайник, и, сотворивши молитву, слуги почтительно удалились.

Чаепитие казалось бесконечным, но и после него в доме угомонились не враз.

Приготовления ко сну начались с барского приказа затворять ставни. Закрывающие стояли попарно изнутри и снаружи; первые читали молитву Иисусову, вторые хором отвечали: «Аминь!» – и с ужасным стуком затворяли ставни, засовывая в пазы железные болты.