Опальная красавица - Арсеньева Елена

Алексей был доволен таким решением, он мечтал уехать из Санкт-Петербурга как можно скорее. Мечты о вечном празднике придворной жизни не отягощали его нимало. Это была не его жизнь и не его судьба!

Особенно отчетливо он ощутил это, остановившись под стенами маленькой церкви на Ильинской горе. Утихла не только та давняя августовская буря, мешавшая землю, воду и небо, – утихло смятение, бушевавшее в душе Алексея все четыре года, прошедшие с того памятного дня. Глядя на тихую, серебристо-розовую Волгу, на белый покой просторных берегов, он чувствовал душою такой мир и тишину, что слезы счастья навернулись на глаза. Это был тот мир, про который господь сказал ученикам своим: «Мир мой даю вам...»

А церковь оказалась заперта, словно дорога к прошлому. Алексей даже и сам не знал, рад он этому или нет.

Подъехала нарядная, но заляпанная грязью карета, однако из нее никто не вышел: очевидно, увидели его напрасные попытки попасть в церковь.

Алексей стоял в задумчивости, кутаясь в плащ, поглубже надвинув треуголку: пробирал ветер. Была мысль поговорить со священником: вдруг окажется тот самый, кто венчал их с Лисонькою? Может быть, он согласится, пусть и за большие деньги, уничтожить старые записи? (Да, сичевик-запорожец и дерзкий гайдук еще жили в душе Алексея!) Однако то, что церковь оказалась заперта, поколебало его. Было в этом что-то ненапрасное. Как предупреждение, к которому необходимо прислушаться.

Алексей покорно склонил голову. Хорошо. Сначала он повидается с Лисонькой и с отцом.

Решительно двинулся к неказистому, грязному возку. Захлопнулась дверца, кучер прикрикнул на лошадей. Тронулась и чужая карета. Алексей, усаживаясь, с любопытством прильнул к окошку, разглядывая красивую упряжь, женский силуэт, смутно, загадочно мелькнувший за стеклом... Кучера обменялись угрюмыми взглядами, коротко ржанули лошади, кареты разъехались. И Алексей тотчас забыл об этой мимолетной встрече, всецело отдавшись дороге – дороге домой.

Сколько раз он воображал себе эту минуту! Сколько раз видел мысленным взором страдающее лицо Лисоньки, слышал ее упреки... Но действительность оказалась настолько иной, что оставалось только подивиться прихотливости Провидения, кое ошарашивает внезапностью своих даров и взысканий, словно бы с особенным удовольствием не оставляя камня на камне от наших предчувствий и опасений.

Когда Алексей подъехал к высокому крыльцу измайловской усадьбы, там уже стояла легонькая, нарядная повозка. Старый лакей, с трудом сгибая спину, придерживал дверцу, а со ступенек спускался румяный черноусый господин, ведя под руку стройную барышню, так укутанную в дорогие меха, словно на дворе стоял не легонький октябрьский, пронизанный солнцем морозец, а лютая январская стужа.

Завидев гостя, пара приостановилась. Лакей с удовольствием распрямил спину, обернулся, и Алексей узнал Никитича, своего старого дядьку. Горло перехватило: значит, он уже и впрямь добрался до дома! Уже почти в отцовских объятиях! Выскочив из кареты, сдернул треуголку, опасаясь лишь, что старый дядька не узнает его поседевшие, забранные черной лентою волосы (умыкали бурку крутые горки!), но, пока Алексей со смехом наблюдал, как изумленно расширяются старческие глаза, рядом раздался восторженный визг, и на него вдруг обрушилось что-то мягкое, теплое, душистое, шелковистое, залило его горячими, быстрыми слезами, осыпало бесчисленными поцелуями, затормошило, оглушило ахами, охами, всхлипываниями, смехом, и он сам уже смеялся, плакал, раздавал поцелуи, обнимал, что-то спрашивал, пока вдруг не понял, что держит в объятиях Лисоньку.

Меховой капор ее свалился и висел на лентах за спиной, ротонда распахнулась, гладко причесанные волосы раскудрявились, щеки горели румянцем. И Алексею достало лишь одного взгляда на нее, чтобы понять: зря он себя опасался, для него это не женщина – это сестра! Им стоило лишь раз встретиться глазами, чтобы эта невинная, родственная любовь из паутинки превратилась в нерасторжимые, радостные путы. Но он был поистине ошарашен, когда Лисонька подтолкнула к нему своего спутника и, как прежде, сияя зеркально-черными глазами, выпалила:

– Познакомьтесь, господа. Ах, как я счастлива вашей встречею! Это брат Алексей, коего живым увидеть уже не чаяли, а это мой жених, князь Павел Александрович Румянцев.

Алексей отдался ритуалу знакомства, но, когда все скопом ринулись в дом искать отца, причем Никитич, как молодой, прошмыгнул вперед, Алексей улучил минутку шепнуть сестре:

– Павел Александрович знает?

– Об чем? – вскинула она круглые тоненькие брови. – О нашем с тобой романе? – хихикнула смущенно, в точности как прежняя лукавая Лисонька. – Да ну, чепуха какая!

Чепуха?!

Алексей остолбенел и не скоро, наверное, собрался бы с мыслями, когда б на пороге не встал князь Измайлов. И все враз отодвинулось, враз исчезло для отца и сына, кроме счастья обретения любви.

Как описать эту встречу? Эти упреки, тотчас сменявшиеся благословениями? Слезы, переходящие в счастливый смех? Тысячи вопросов, каждый из которых был жизненно важным и в то же время никчемным, ибо сейчас имело значение лишь одно: возвращение Алексея, воскрешение погибшего! Вечер был похож на сон, только во сне никто не опустошает столько бутылок вина, не съедает столько яств и не прожигает трубочным пеплом ковров. Но хотя и говорят, что от радости не умирают, все ж к полуночи старому князю таково дурно сделалось, что сын и дочь поскорее уложили его в постель, а Павлу Александровичу пришлось гнать в Починки, где стоял пост, за военным лекарем. Тот определил сильнейший сердечный спазм, от коего больному не скоро предстояло оправиться.

Князь Румянцев отбыл домой, опечаленный до глубины души, ибо предчувствовал, что внезапное недомогание Измайлова дурно скажется на его намерении сыграть с Лисонькою свадьбу под Рождество. Предчувствия не обманули: только весной окончательно миновала опасность для Михайлы Ивановича, – но в тот вечер, конечно, никто об сем знать не мог, а потому молодой князь с княжною, сидя у его постели, хоть и были встревожены нездоровьем oтца, все же полагали непременным выяснить свои отношения.

– Я так виноват перед тобою, Лисонька, – шептал Алексей, уверенный, что отец спит и не слышит их разговора. – Тяжело... Все эти годы иго на себе ношу. Казнился черной казнью! Ты небось проклинала меня?

– Иная жизнь, друг мой, – тихо отвечала Лисонька. – И мы иные!

– Я боялся, ты погибла, но потом Николка случайно увидал тебя в Елагином доме – одинокую, больную, – и я бога возблагодарил. Как же ты до дому добралась, Лисонька?

– Сама не знаю. Еще и теперь ни шагу своего вспомнить не могу. Бог спас – что еще сказать?