Опальная красавица - Арсеньева Елена

Едва придя в себя, она велела заложить коляску и, даже не заезжая домой, понеслась из Любавина в Нижний, готовая дойти до самого губернатора, но добиться отправки карательных отрядов для поимки Гришки-атамана. Напрасны были увещевания сестры, просьбы послать к губернатору гонца, хотя бы позволить сопровождать ее в этой поездке! Лисонька едва дала себе труд выслушать оправдания Елизаветы, которая пыталась объяснить, как пистолет Тауберта попал в ее руки: остановившийся, устремленный в прошлое взор девушки был суров, недоверчив, обвиняющ, и Елизавета никак не могла найти достаточно убедительных слов, чтобы успокоить сестру, тем более что огненное клеймо воровской подружки, атамановой любовницы, чудилось, так и горело у нее на челе неискоренимо и было видно всякому взору. Елизавете оставалось только терзаться беспокойством за судьбу сестры, за судьбу своей тайны – и ждать вестей об успехе Лисонькина предприятия, мучительно вспоминая свою первую, роковую встречу с Вольным и ту лютость, которая клекотала в его голосе, сверкала во взоре, жгла в поцелуях... В то время Эрик фон Тауберт уже был мертв, Вольной уже пролил первую кровь, и отныне не существовало ничего на свете, что могло бы его устрашить или остановить!

А Лисонька, еще добиваясь аудиенции у губернатора, сумела встретиться с командиром конногвардейского полка, расквартированного в городе: упоминание имени покойного жениха послужило ей пропуском. Так совпало, что князь фон Литтен был тоже из лифляндских немцев, знакомец и почти родня Таубертам: ему самому выпало четыре года назад сообщать старому барону о трагедии и отправлять гроб с мертвым телом в Ригу, где ждали живого и здорового сына. Заручившись словом чести фон Литтена, Лисонька открыла ему тайну своего романа с Таубертом и бегства, подробно описав картину его самоотверженной гибели. Полковник клял себя за то, что не проявил должной настойчивости в преследовании убийц, еще когда свежи были все следы. Точнее сказать, поиски разбойников были предприняты, но ватага молниеносно рассеялась по окрестностям, уходя вниз по Волге. Преследовать убийц было более чем сложно, поскольку никто даже отдаленно не представлял, кого искать. Больная совесть Литтена взыграла при встрече с княжной Измайловой, чья юная жизнь была сломана чьей-то безжалостной рукой, и жалость к ней еще сильнее побудила полковника к незамедлительным действиям.

Санкция губернатора на участие в карательных операциях была получена, однако мало чести и проку было конногвардейцам скитаться по дремучим лесам в поисках людей, для которых каждый куст – дом родной, а потому лазутчики фон Литтена, прошерстившие окрестности, собрали все мыслимые сведения о ватаге, ставшей табором в укромном лесу в десяти верстах от Любавина. О намерениях атамана, однако, говорили разное: он якобы намерен повторить набег на Работки, чтобы сквитаться с героическим воякой Шубиным; но может, подбирается к строиловским хоромам, а вернее, намерен уходить на просторы астраханские, там трясти купцов. Впрочем, все лазутчики сходились в одном: Гришка-атаман не откажется от богатой и легкой добычи.

Желаемый случай ему вскорости представился.

С низовьев Волги к Макарию, на знаменитую ярмарку, шло армянское торговое судно. Ночь застала его чуть выше Воротынца. А едва рассвело и бурлаки начали разматывать бечеву, чтобы продолжить путь против течения по безветрию, как с берега ринулась стая лодчонок...

Когда Елизавете описывали это происшествие, у нее возникло острое живое ощущение, что она сама была там и все видела, а потом вспомнилось, что и впрямь – была, видела, только ровно пять лет назад. Но она ясно слышала азартный вопль ватажников, плеск весел по волнам, скрежет багров, цепляющихся за обнос судна, беспорядочные, бесполезные выстрелы, которыми пытались отразить нападение; видела выбеленные ужасом лица корабельщиков и разгоряченные жадностью – разбойников, видела Вольного, который первым, ловко и бесстрашно, пробежал по багру, поддерживаемому двумя соумышленниками, и, соскочив на палубу, самой дерзостью своею подавляя последние остатки сопротивления, ринулся на поиски хозяина.

Испуганный армянин («везло» им с Вольным и Вольному с ними!) спрятался в трюме, велев заложить себя тюками с товаром, однако водолив [9], точивший на него зуб, указал сие убежище. Купца вытащили, обыскали и, не найдя при нем денег, принялись допрашивать.

Времени у Вольного, как тот полагал, было достаточно, а потому он решил не спешить и хорошенько поразвлечься. Добрые молодцы обвязали купца поперек тулова бечевой и, схватив за руки, за ноги, бросили в Волгу, придерживая, однако, бечеву, чтоб не утонул.

Купец захлебывался, молил о пощаде, проклинал мучителей, однако же о деньгах помалкивал, а потому, втащив его обратно, Вольной приступил уже к более изощренной пытке.

Вздули «виногор» (так на воровском наречии называется огонь) и задумали «сушить» (то есть жечь) несговорчивого купца. Вольной не сомневался, что это развяжет язык пленнику, но шайка, увлекшись, перестала следить за окрестностями, а потому подобно удару грома прозвучал для них начальственный окрик: «Бросай оружие! Поднимай руки! Сдавайся!», раздавшийся с одной из лодок, во множестве окруживших расшиву и полных солдат с ружьями на боевом взводе.

Армянское судно, столь безмятежно ставшее на ночлег в самых опасных и разбойных местах, было не чем иным, как умело подброшенной приманкою. Вся операция прошла с согласия хозяина, получившего хорошую награду за помощь властям, однако воинская команда слегка замешкалась, отчего храбрый и охочий до денег армянин и принужден был претерпеть несколько неприятных минут.

Разбойники, не успев прийти в себя, мгновенно были повязаны, однако пятеро из них все же оказались достаточно рисковыми и проворными, чтобы, расшвыряв охрану, кинуться за борт. Началась прицельная стрельба, и наконец трое беглецов, пораженные в головы, пошли на дно, а двое унесли-таки ноги от погони и, добравшись до берега, скрылись в лесу. Это были водолив-предатель и Вольной.

С тех пор он как в воду канул. Если прежде Елизавета могла воображать, что Вайда что-то знает о своем бывшем атамане, но благоразумно помалкивает, то теперь, видя озабоченное, хмурое лицо старого цыгана, который на старости лет так привязался к «внучке», то есть Машеньке, что вовсе порвал с разбойным прошлым и, остепенясь, трудился на графской конюшне, постепенно ставшей для малышки любимым местом игр, – теперь Елизавета верила: и впрямь не знает Вайда, где нашел укрытие Вольной.

Лисонька вестей о себе не подавала. В Нижнем ли она оставалась, воротилась ли к отцу – было неведомо, и Елизавете ничего не оставалось, кроме как размышлять о причудах своего сердца и судьбы, которые так надолго бросили ее в объятия этого страшного, странного, притягательного и отталкивающего человека – Вольного.