Царица без трона - Арсеньева Елена

Однако на пышное пиршество с отвращением смотрел молодой и пригожий кареглазый шляхтич, чье размещение на дальнем конце стола безошибочно доказывало его убогое общественное положение. Он один из всех не наливался вином под самую завязку, не стучал кубком об стол и не выкрикивал здравицы претенденту. Он глядел на москаля с нескрываемой ненавистью, а когда взор его перебегал чуть левее, где, по другую руку отца, сидела панна Марианна Мнишек, и без того смуглое лицо молодого шляхтича становилось темнее тучи и он старел на глазах.

Наконец пан Тадек заметил эти метаморфозы и ткнул в бок соседа, одними губами спросив:

– Кто сей чернявый?

– Один из князей Корецких – какой-то дальний родственник, безденежный, промотавшийся до последних шаровар пан. Давно и безнадежно вздыхает по воеводиной дочери. А ведь ходят слухи, будто пан Мнишек очень даже не прочь сговорить панну Марианну за названного царевича.

– Быть того не может! – шепотом вскричал пан Тадек. – Но ведь ничто пока не доказывает подлинность его происхождения!

– Но ничто не доказывает и обратное, – ответил пан Казик, но благоразумно примолк, когда поймал на себе свирепый взгляд Корецкого.

Видно было, что молодой шляхтич вне себя и нарывается на ссору. Когда обед закончился и в соседней зале заиграли полонез, знаменуя начало бала, Корецкий вскочил и ринулся к центру стола с таким выражением лица, что сразу стало ясно: грядет большая неприятность! Любители погреться у огня чужой ссоры потянулись за ним, предвкушая развлечение. Однако пан Мнишек не зря славился не только как хлебосольный хозяин, но и как человек, у которого есть глаза на затылке. Вроде бы он сидел спиной к Корецкому, всецело занятый московским гостем, а между тем по обе стороны задиристого юноши стали два здоровенных гайдука и почтительно, но непреклонно попросили пана Вольдемара – так звали Корецкого – выйти на воздух, проветриться. А когда тот заартачился, его просто-напросто вынесли из зала под белы рученьки.

И начались танцы! Эта забава была любима поляками ничуть не меньше, чем охота или рубка в поле. Не меньше, чем война!

Дамы, уже переодевшиеся для танцев, входили в зал попарно, сверкая множеством цепочек, перстней, пленяя взор дорогими кружевами, столь модными в то время. Чем шире был гофрированный воротник, собранный вокруг шеи, тем более роскошно одетой чувствовала себя дама. Надо ли говорить, что воротники сестер Мнишек были раза в два шире, чем у прочих красавиц?

Дамы плавно подходили к мужчинам и кланялись. Урсула Вишневецкая сделала реверанс царевичу (она была замужняя дама и могла себе позволить протанцевать с холостяком без ущерба для своей репутации), а ее сестра Марианна присела перед отцом. Внимательный глаз не мог не заметить печали, слегка отуманившей черты названного Димитрия, когда он убедился, что его парой будет не Марианна, однако он был истинный рыцарь по духу и вскоре уже улыбался Урсуле так, словно всю жизнь мечтал танцевать только с ней.

Наконец пары разбились. Паны, покручивая усы, побрякивая карабелями и поправляя шитые золотом магерки [26], начали выводить фигуры. Танцевали в ту пору незамысловато: танец почти не был набором заранее обусловленных движений – фигуры в нем частенько измышлялись по вдохновению, каждый танцевал что хотел – историю ли своей любви, разлуки, ревности, страсти… И скоро наблюдателями было замечено, что после перемены партнеров унылые движения царевича сменились бурным каскадом прыжков, которые все заканчивались падением на колени перед панной Марианной.

Лицо его было лицом человека, внезапно проснувшегося и не осознающего, что с ним происходит. То впечатление, которое произвела на него сдержанная, изысканная красота Марианны, было оглушающим, ослепляющим. Проведя жизнь по монастырям, Димитрий не знал женщин. В пути до Южной Руси он мимоходом встретил нескольких – из числа тех, которые отдавали тело за деньги. После встреч с ними мужское естество его разгорелось: в Гоще он не пропускал уже ни одной доступной красотки, вскоре сделавшись их любимцем. Однако очи Марианны словно бы отравили его. С этой минуты он хотел только ее, ее одну, и, хотя плоть его порою бунтовала, одна только мысль, что слухи о его распутстве могут дойти до прекрасной панны, вынуждала его к суровой сдержанности. Он покинул прежних любовниц ради нее – и не считал это слишком большой жертвой. Он не знал, какие слова найти, чтобы высказать свою любовь… Танец был хоть каким-то способом выразить чувства, и Димитрий воспользовался им с восторгом.

Однако после третьей или четвертой мазурки, приступив к новому полонезу, он понял, что без слов все-таки не обойтись, и, оказавшись перед Марианной, отверз наконец-то уста:

– Панна… вы не ответили на мое письмо.

– Я не отвечаю на подобные послания, – сухо промолвила Марианна, делая вид, что смотрит в другую сторону.

Они разошлись; несколько фигур Димитрий выполнил с Урсулой, а Марианна – с отцом, который быстро, недовольно шепнул ей что-то.

Неведомо, о чем шла речь между воеводой и его любимой дочерью, однако при следующей перемене фигур она взглянула на Димитрия чуть поласковее, и он, лишившийся из-за ее холодности дара речи, вновь обрел его.

– Панна, прекрасная панна… – забормотал Димитрий. – Моя звезда привела меня к вам; от вас зависит сделать ее счастливою.

– Ваша звезда слишком высока для такой простой девушки, как я, – с легким вздохом отвечала Марианна, однако глаза ее сверкнули таким огнем, что Димитрий рухнул на колени пред ней вопреки всем танцевальным законам.

Испугавшись, она протянула руку, чтобы поднять его, но Димитрий поднес ее унизанные перстнями пальцы к губам.

Фигуры сменились. Димитрий мешал другим танцующим; воевода похохатывал в усы; царевич принужден был подняться, оставить Марианну, перейти к Урсуле и провести ее по залу, как того требовали законы полонеза. Лицо его при этом было лицом человека, разбуженного посреди зачарованного сна.

Когда Димитрий и Марианна вновь сошлись, он опять рухнул на колени, поймал ее руку и самовольно потянул ее к губам с видом умирающего от голода и жажды одновременно.

Марианна, не привыкшая к проявлениям такой страсти у своих прежних рафинированных поклонников, слегка испугалась.

– Моя рука, – проговорила она дрожащим голосом, – слишком слаба для вашего дела. Вам нужны руки, владеющие оружием, а моя может только возноситься к небесам вместе с молитвами о вашем счастии и вашей удаче.

– О да, молитесь за меня, – пылко прошептал царевич. – Молитесь, и я посвящу вам жизнь! Только дайте мне знак, что мои слова не отталкивают вас!