Царица без трона - Арсеньева Елена

Царь?..

Инокиня Марфа покрепче стиснула губы и даже головой едва заметно качнула, отгоняя ненужные мысли. Но были они слишком тягостны – разве отгонишь? Поэтому глаза ее, глядевшие на гостью, были не приветливыми и даже не суровыми, а просто-напросто растерянными.

Зато молоденькая девушка в черном платье и с большим белым гофрированным воротником держалась очень уверенно перед этой преждевременно состарившейся, изможденной, печальной женщиной, черный плат которой был застегнут так накрепко, что врезался в щеки. Ведь это была матушка ее супруга, жена бывшего царя Ивана Грозного, которого вся просвещенная Европа называла Joann Terrible, то есть Иоанн Ужасный, и, кажется, это прозвище подходило к нему куда больше, чем Грозный. А Димитрий – его сын…

Тут Марина неприметно вздохнула. Увы, Димитрий, каким он был в Самборе и Кракове, и тот, с которым она увиделась в Москве, – это два разных человека. Прежним он становится, только когда говорит с ней о любви, но стоит навести разговор на интересы святейшего престола в России или выполнение щедрых предсвадебных обещаний относительно отхода западных княжеств к Речи Посполитой, как ясные глаза Димитрия темнеют и становятся столь же лживо-непроницаемыми, как у истинного иезуита!

Тут Марина спохватилась, что молчание ее пред лицом матери государя несколько затянулось, а реверанс оказался куда глубже, чем она намеревалась сделать, так что все это весьма похоже на крайнее замешательство.

Вот еще! Никакое замешательство не может быть свойственно Марианне Мнишек, русской государыне Марине!

Она дерзко вскинула голову, окинула взором скорбные лица монахинь, которым только накрепко вбитое в души благочестие не позволяло проявлять открыто ненависть к гостье, а потом широко улыбнулась инокине Марфе. И вновь склонилась пред ней в самом глубоком из всех реверансов, так что колено почти коснулось пола. Пусть теперь кто-нибудь скажет, что Марина проявила недостаточную почтительность к своей свекрови.

А впрочем, мать Димитрия еще не считает себя свекровью Марины. Для русских девушка – по-прежнему всего лишь невеста их государя. Обряд в Кракове, проведенный по законам католической религии, для них недействителен. Венчание по православному обряду еще впереди – именно поэтому Марине и предстоит унылое времяпрепровождение в этой обители!

Ну что ж, как говорят обожаемые отцом иезуиты, цель оправдывает средства!

Марфа приблизилась, коснулась сухими, словно лепестки увядшего цветка, губами свежей щечки. Ладно хоть не румянится будущая невестушка: говорят, у них там, в Польше, сие не принято – напротив, иноземцы всячески осуждают московиток за непомерную страсть к румянам, белилам и сурьме. Марфа вдруг вздохнула. Самой ей пришлось нарумяниться лишь раз в жизни… еще до того, как к ней посватался государь Иван Васильевич, сын которого выбрал себе в жены эту тоненькую, маленькую, словно мушка, девушку.

Сын которого…

Она поджала губы, стиснула покрепче четки. Тем временем мать настоятельница уже пригласила полячку и ее женщин пройти внутрь, в отведенные им келейки.

Марфа посторонилась, пропуская гостий. Рядом раздалось сдавленное стенанье. Почтенная особа, разодетая так же нелепо, как и прочие полячки, тоже бесстыдно перетянутая в поясе, хотя была небось одних лет с Марфой, всматривалась в узкие переходы монастыря с такой глубокой тоской, словно ее вот сейчас, сию минуту, намеревались заточить здесь навечно. Да уж… Это понятно! Пятнадцать, считай, годков провела Марфа в монастырском уединении, иной жизни себе не мыслит, а так и не прониклась любовью к ней, все еще помнит, каково это было – ощущать себя молодой, свободной, шалой, веселой… вот как эта молоденькая полячка, замешкавшаяся в воротах монастыря и бегом, чуть ли не вприпрыжку, нагонявшая своих.

Женщина, только что с тоской взиравшая на угрюмые стены обители, вмиг переменилась в лице и сердито зашипела на девушку. Та смешливо сверкнула черными глазами и ответила что-то на своем непонятном языке, опасно улыбаясь. Затем они, тихо, быстро переговариваясь, вместе скрылись за поворотом, и Марфа поспешила вслед. Единственное, что разобрала инокиня из их быстрой беседы, – это что немолодую зовут пани Хмелевская, а веселую девушку – Стефка. Нетрудно было также догадаться, что Хмелевская разбранила девушку за заминку. Ну что ж, невелика беда, что молоденькой девочке захотелось в последний раз взглянуть на вольный мир, прежде чем на целую неделю (столько времени намеревалась провести Марина в Вознесенском монастыре) запереться вдали от солнца и света. Однако Марфа была бы не столь снисходительна к черноглазой, если бы все же знала по-польски и смогла понять, о чем шла речь!

– Где тебя носит, Стефка? – сердито спросила пани Ванда Хмелевская, когда озорная камер-фрейлина панны Мнишек подбежала к ней, сверкая очами и бурно дыша. Пышная грудь ее ходила ходуном и, чудилось, готова была разорвать стянувшее ее тонкое черное сукно.

– Ох, пани Ванда! – восторженно ответила та. – Я просто не могла уйти! Среди тех молодых гусар, которым государь предназначил охранять нас, один столь хорош собой, столь пригож! Я не в силах была оторвать от него глаз. Да и он смотрел на меня так, словно хотел только одного: вот сейчас, сию минуту свалиться вместе со мною под ближайший куст!

– Дурная девка! – всплеснула руками Хмелевская, которая, хоть и знала Стефку уже не первый год, все никак не могла привыкнуть ни к вольной речи ее, ни к безудержной, нескрываемой страсти к мужчинам. – Во-первых, те люди, которые охраняют нас, называются не гусары, а стрельцы, пора бы тебе это усвоить. А во-вторых… побойся Бога, дитя мое! Мужчины погубят тебя, вот попомни мои слова!

– Ну, все может быть, – неожиданно покладисто согласилась Стефка. – Однако перед этим они доставят мне немалое удовольствие. Ах, если бы вы видели, как смотрел на меня тот гусар… ну ладно, стрелец, стрелец, если вам так хочется, пани Ванда. Я жду не дождусь, когда причуда панны Марианны похоронить себя в этом монастыре кончится и мы вновь выйдем на белый свет! Я непременно отыщу его, и тогда…

– Иди, иди уж, бесстыдница! – подтолкнула ее в спину пани Хмелевская, и фрейлины поспешили догнать госпожу.

Когда гостий развели в отведенные им келейки и оставили отдохнуть перед трапезой, Марфа с облегчением осталась одна. Привыкнув роптать на свое вынужденное пострижение, она в то же время привыкла и к одиночеству, поэтому общество неприятных людей было для нее порою невыносимо. К несчастью, большинство людей, которые во множестве роились вокруг нее в последний год, были ей неприятны. Легче всего она чувствовала себя наедине с сыном.