Опальная красавица - Арсеньева Елена

Не обмолвясь ни словечком, Елизавета прошмыгнула мимо так стремительно, что Шубин спохватился, когда она уже сбегала с крыльца, однако оказался достаточно проворен, чтобы вмиг оценить ситуацию и, поймав графиню за широкую юбку, остановить ее стремительный бег. Елизавета рванулась – юбка затрещала, но Шубин держал ее крепко и грозно выкрикнул:

– А ну, стой, дура! Отдай икону!

Елизавета от неожиданности замерла и выпустила образ, который подхватил случившийся кстати г-н Асселен, сжимавший в правой руке и впрямь жалкую – в точности как в ее страшном видении! – смехотворно-изящную шпажонку, которой только рвать батистовые рубашки благородных дуэлянтов да оставлять почетные шрамы на нежных щеках французских шевалье, а разбойничий русский кулак ее одним махом переломит!.. Елизавета, испустив короткий стон отчаяния, вновь метнулась вперед, но Шубин уже перехватил руку и стиснул ее запястье так, что у графини слезы выступили на глазах.

– Пустите! – пискнула она из последних сил. – Я к ним сойду, они ведь за мной!..

– Смерти захотела? – прошипел Шубин. – Бесчестить нас вздумала? Чтоб дама своими титьками гвардейцев заслоняла? Да не бывать этому, пока я жив!

Он умолк, захлебнувшись, уставясь на Елизавету бешеными, налитыми кровью глазами, но, поняв по ее окаменелому лицу, что она ничего не слышит, не видит и не понимает, мигнул одному-другому дворовым, и те ничтоже сумняшеся подхватили графиню за руки и за ноги и уволокли ее в дальний чулан, где заперли на засов, поставив для надежности караульщиком глухого как пень старика, коему все равно не слышны были ее крики, мольбы и проклятия. Так что Елизавета не видала картины боя и лишь понаслышке знала, что произошло.

Ватага Вольного, нагло высадившись на берегу прямо напротив усадьбы, двинулась в атаку, однако Шубин велел выкатить за ограду и зарядить две пушчонки, ранее использовавшиеся лишь для парадных салютов 18 декабря, в день тезоименитства государыни Елизаветы Петровны, а также мобилизовать все имеющиеся охотничьи ружья, старинные мушкеты и пистолеты и палить в незваных гостей, как только станут подходить. Посланный за подмогою слуга скоро добрался до ближайшего к Работкам пикета; на подводах примчалась воинская команда, и во все это время Шубин и г-н Асселен с замечательным присутствием духа и распорядительностью выдерживали нешуточное нападение разъяренных разбойников, и, не будь этих двух пушчонок, всем бы, наверное, несдобровать – однако бог помог! Команда прибыла вовремя, усадьба вполне уцелела, и псовой охоте, составлявшей последнее, но самое свирепое и громогласное кольцо обороны, не выпало случая выказать доблесть свою. Супостаты с позором отступили, унося своих раненых на расшивы, и только тогда заплаканную, измученную, перепачканную в паутине и пыли Елизавету выпустили из чулана. Тут-то она и сгодилась, ибо замечательная виктория закончилась трагедией: один из дворовых Шубина, в прошлом артиллерист, исполнявший и тут должность пушкаря, неосторожно передал молодому парню, коего он взял себе в прислугу, полупотухший фитиль, и сей недотыкомка, стоя подле пушки с полным патронов мешком на шее, положил курящийся фитиль в этот мешок!

Последовал ужасный взрыв. Парень был страшным образом ранен: лицо опалено, веки повреждены, а главное, вся грудь растерзана, буквально вспахана порохом; кожа содрана, мясо в клочках, кость обнажена... Ужасны были крики и стоны бедного мужика – казалось, вот-вот в мучениях богу душу отдаст!

Храбрецы Шубин и Асселен растерялись и беспомощно стояли столбом, дворня суетилась без толку – одна Елизавета не потеряла присутствия духа. Послав одного верхового за воинским лекарем, а другого – в Любавино за Татьяною, она велела напоить раненого самогонкою, сколько душа примет, а когда он лишился сознания от доброй кварты огненного зелья, засучила рукава и той же самогонкою принялась промывать и прижигать его ужасные раны. Татьяна, по счастью, прибыла раньше лекаря, и к тому времени, как он вдел шелковину в кривую хирургическую иглу и принялся, сердито посапывая, зашивать разорванные грудь и лицо страдальца, все раны уже были безукоризненно, по всем правилам медицинской науки (кстати вспомнились рассказы Леонтия!), обработаны Елизаветою, а невыносимая боль заговорена Татьяною по всем правилам древнего цыганского ведовства.

Суматоха и возня с раненым затмили даже впечатление от удалой обороны, тем паче все позабыли о позорной истерике, приключившейся с графинею, так что она с почетом отбыла наконец домой, увозя с собою на память о случившемся лишь кровавый синяк на горле, замаскированный кружевною косыночкою, да пистолет, отнятый у Вольного и подаренный ей Шубиным за храбрость. И если синяк, тщательно натираемый бодягою, вскоре сошел, то с пистолетом Елизавета с тех пор не расставалась: угроза разбойного нападения все еще висела над приволжскими поместьями, тем паче над Любавинoм, а к тому же это была очень красивая вещь, затейливой работы, с изящной серебряной насечкою и удобной рукоятью.

Вот и сейчас, торопливо поведав Лисоньке о внешней, приличной стороне этих безумных событий, Елизавета подошла к комоду и сноровисто вынула из верхнего ящика свой трофей. В игре света на серебре было нечто завораживающее, и Елизавета не тотчас смогла отвести от нее взор, как вдруг слабый стон заставил ее вскинуть голову. Она тут же выронила пистолет и метнулась вперед, пытаясь подхватить смертельно побледневшую Лисоньку, но Татьяна оказалась проворнее, и Елизавета только и могла, что с болезненным недоумением смотрела на крепко сомкнутые веки и запрокинутую голову, не понимая, почему один лишь взгляд на разбойничий пистолет поверг сестру в беспамятство.

Она ведь не могла знать, что Лисоньке при этом показалось, будто лица ее коснулся клуб ледяного ветра – она ощутила на губах последний поцелуй Эрика фон Тауберта и услышала его последние слова: «Прощай!.. Прощай, meine liebe!..»

Тусклый, страшный блеск серебряной насечки пистолета, из которого так и не успел выстрелить Тауберт, Лисонька запомнила на всю жизнь. А это был тот самый пистолет.

Все, что с нами случается в ранней нашей молодости, оставляет глубочайшее впечатление в сердце и всегда вспоминается с особенным чувством. Вот такое особенное чувство тоски и возникало в сердце Лисоньки, когда она снова и снова вспоминала неподвижный взор Эрика фон Тауберта, лежащего без мундира и сапог на обочине дороги, и только одно средство могло излечить ее невыносимую боль: месть.

Едва придя в себя, она велела заложить коляску и, даже не заезжая домой, понеслась из Любавина в Нижний, готовая дойти до самого губернатора, но добиться отправки карательных отрядов для поимки Гришки-атамана. Напрасны были увещевания сестры, просьбы послать к губернатору гонца, хотя бы позволить сопровождать ее в этой поездке! Лисонька едва дала себе труд выслушать оправдания Елизаветы, которая пыталась объяснить, как пистолет Тауберта попал в ее руки: остановившийся, устремленный в прошлое взор девушки был суров, недоверчив, обвиняющ, и Елизавета никак не могла найти достаточно убедительных слов, чтобы успокоить сестру, тем более что огненное клеймо воровской подружки, атамановой любовницы, чудилось, так и горело у нее на челе неискоренимо и было видно всякому взору. Елизавете оставалось только терзаться беспокойством за судьбу сестры, за судьбу своей тайны – и ждать вестей об успехе Лисонькина предприятия, мучительно вспоминая свою первую, роковую встречу с Вольным и ту лютость, которая клекотала в его голосе, сверкала во взоре, жгла в поцелуях... В то время Эрик фон Тауберт уже был мертв, Вольной уже пролил первую кровь, и отныне не существовало ничего на свете, что могло бы его устрашить или остановить!