Пани царица - Арсеньева Елена

«А не решила ли она сдаться? – подумал Димитрий. – Москву я еще когда-а возьму, а без мужика все-таки тяжело!»

Однако напрасны были его ожидания…

Сделав супругу самый церемонный из известных ей придворных реверансов, Марина спросила:

– Правда ли, что в Новгороде воеводою Михаил Татищев?

Димитрий подумал-подумал, нет ли в сем вопросе какого подвоха, да и согласился с тем, что и так было известно любому и каждому.

Марина помолчала, а потом сказала нечто… нечто такое, что Димитрий, прежде бывший об уме своей супруги мнения далеко не лестного (нет, ну в самом деле, разве умная женщина может отказывать от ложа своему супругу, да еще если супруг – сын Ивана Грозного?! Вот Манюня – та была редкостная умница, а эта – полная дура!), посмотрел на нее совершенно ошалелыми глазами.

Марина стояла опустив ресницы, поджав губы, только брови ее были, по обыкновению, высоко, как бы презрительно, вскинуты. И Димитрий подумал, а не совершает ли он ошибку, отдаляясь от этой женщины? Постель не постель, а даму с такой коварной натурою лучше бы числить в приятелях, нежели во врагах!

Несмотря на природное высокомерие, бывший Юшка умел ценить достойных противников. Оттого он низко поклонился Марине и обещал все сделать так, как она хочет. Немедленно после ее ухода он вызвал к себе князя Рожинского и полковника Кернозицкого.

Когда отряд приблизился, в Новгороде сделалось смятение. Положение было слишком опасным, и, как всегда в таких случаях, все стали подозревать друг друга в измене. Татищев, как и подобает воеводе, вызвался сам идти предводительствовать войском, которое нужно было вести против Кернозицкого. Татищева не любили в Новгороде, это само собой, но никто не мог понять, почему именно сейчас о нем стало распространяться такое множество самых поганых слухов. Говорили, он сначала пристал к первому Димитрию, затем отступился от него, а когда побывал в ссылке, вновь воротился и припал к его стопам. Но тотчас примкнул к заговору Шуйского… Нет, Михаил Татищев – человек ненадежный. К первому Димитрию пристал – может и ко второму пристать.

И вот к Скопину-Шуйскому пришли новгородские именитые люди из числа недоброжелателей Татищева и сказали:

– Мы чаем, Михайло Татищев затем сам идет на Литву, что надумал изменить царю Василию Шуйскому и Новгород самозванцу сдать!

Скопин, сам бывший дважды предателем, не верил никому и никогда. Вместо того чтобы заступиться за Татищева, он подумал: «А ведь всякое может статься! Стоит ли рисковать?» Он собрал ратных людей новгородцев и сказал им: «Вот что мне говорят про Михайлу Татищева – рассудите сами!»

Недоброжелатели воеводы были тут как тут. Они подняли такой крик и так вооружили всех против Татищева, что толпа бросилась на него и растерзала.

Скопин велел похоронить Татищева в Антониевом монастыре, а имущество продать с публичного торга. Он не видел в случившемся никакой подоплеки – время было тяжкое, военное, неразборчивое. Ему и в голову прийти не могло, что над Татищевым свершилась месть женщины.

И, уж конечно, он даже вообразить себе не мог, что его дни тоже сочтены и что он тоже падет от руки женщины… пусть и другой, не той, что стала причиной гибели Татищева. Смерть Скопина станет ответом небес на ее беспрестанные, жаркие мольбы.

Но до этого было еще далеко.

Пока же Димитрий не мог вполне торжествовать победу: полкам Кернозицкого не удалось отбить город у Скопина. Правда, окрестности все передались самозванцу. Дело было, казалось, за малым – чтобы Шуйский остался замкнутым в Москве со всех сторон. Ну что там осталось? Несколько городов, да осажденная Троица, да Ростов…

Ростов стоял за Шуйского!

Димитрий был поражен этим. Ведь обороной Ростова, по сути дела, руководил митрополит Филарет – тот самый Федор Никитич Романов, который опекал Юшку-Димитрия, можно сказать, с самых детских лет и столь многим помог ему при вступлении в сан воскресшего царя. Именно благодаря Филарету ему удалось заполучить Марину! И Филарет ненавидел Шуйского, был ему врагом – это знали все.

Димитрий пораскинул мозгами и понял: Филарет хочет сохранить лицо. Ему надобно, чтобы все знали: Романов безупречен, взять его можно только силою, заставить подчиниться обстоятельствам. Его надобно достать!

Димитрий решил достать Филарета во что бы то ни стало.

Все эти годы Стефка молилась только об одном: чтобы Господь даровал ей дитя…

То есть в том, что она молится, были уверены все: ее муж, свекровь, соседи, священник в церкви, которому она исповедовалась. Может быть, в этом был убежден даже православный Бог, которому она возносила молитвы. Стефка ничуть не сомневалась, что одурачила и его так же, как и всех прочих. Каков народ, таков и Бог его, рассуждала она, а более легковерного люда, чем русские, она еще в жизни не встречала.

А может, ей просто везло на простаков? Жалостливых, доверчивых простаков?

Сначала это была Ефросинья Воронихина. Да Стефка на ее месте на другой же день отравила бы наложницу, которую притащил муж! В колодец ее спихнула бы, угаром удушила! Уж нашла бы способ отделаться от соперницы и не навлечь на себя подозрения! Но Ефросинья оказалась настолько глупа и доверчива, что невольно тронула своей незлобивостью сердце Стефки. Вдобавок это была чуть не первая женщина, которая оказалась расположена к Стефке, жалела ее и любила.

До сей поры все особы одного с ней пола были для Стефки врагами: начиная с собственной матери, которая взяла да и померла, даровав дочке жизнь и оставив ее на попечении полусумасшедшего отца. Пан Богуславский, полунищий шляхтич, кажется, до конца своей непутевой жизни пребывал в уверенности, что у него не дочь, а сын, и пытался воспитывать Стефку скорее как будущего рыцаря, нежели как даму. Однако все его старания вдребезги разбивались о ту стихийную, природную женственность, которой была переполнена его дочь. Отец учил владеть саблею и метко стрелять – но строить глазки молодым, красивым панам и соблазнять их беззастенчивым, откровенным кокетством Стефку не учил никто – ее и учить не надо было! Удивительное сочетание черных очей и золотисто-соломенных волос, очень белой кожи и пунцовых губ приковывало взоры и очаровывало. А потом мужчина видел стройную шею и пышную грудь, тонкую талию, которой не нужны были никакие корсеты, и прелестную ножку, которую Стефка умела с намерением выставить… Она умела просто-таки из ничего смастерить себе наряд – пусть его можно было надеть только раз, а потом приходилось выбросить, но завистливые взгляды дам были ей обеспечены на целый вечер! А впрочем, все, что бы она ни надела, пусть самое простое платьишко, смотрелось на ней не хуже, чем те баснословно дорогие туалеты, которые привозили из Парижа для дочерей воеводы сендомирского, панны Марианны и панны Урсулы. При этом Стефка была далеко не дура: мгновенно усвоила под руководством отца Бонифация (на счастье, слишком уже дряхлого, чтобы поддаться ее всесильным чарам) латынь, научилась польской грамоте, писала без ошибок, отчего служила своему отцу секретарем. У нее был каллиграфический, необыкновенно красивый почерк, и, как это ни смешно, именно на почерк обратил внимание пан Мнишек, когда обедневший Богуславский обратился к нему с прошением устроить судьбу своей дочери. Сначала Мнишек был поражен красотой Стефкиного почерка, потом – необычайной прелестью ее очей, потом – удивительными способностями ее в постельных утехах… Воевода сендомирский, один из величайших бабников своего времени (недаром же он был первым другом Сигизмунда-Августа, который вообще слыл непревзойденным в этой области!), любил молоденьких девушек, а главное – он был человеком незлым и всегда старался устроить их судьбу. Сорвав цветок Стефкиной невинности, он попросил старшую дочь, панну Марианну, взять девушку к себе камер-фрейлиной, тем паче что пьяный пан Богуславский умудрился сломать себе шею, свалившись с лошади.