Похищенный - Стил Даниэла

В Испании он нашел бы церковь, какую-нибудь крохотную часовню, какую-нибудь развалину, и там стоял бы и думал о том же, и испытывал бы все ту же крестную муку, но там было бы проще, там проще жить. Здесь же нет ничего, кругом чужие, незнакомые люди, холодный серый камень, напоминающий ему серый дом, в котором он теперь живет бок о бок с умирающим отцом. Медленно поднявшись с колен, он принял решение: надолго в Штатах он не останется. Он должен вернуться в Испанию. Его место там. Здесь он не нужен никому, кроме адвокатов и банкиров, а они-то его совершенно не волнуют. И никогда не волновали, а сейчас даже меньше, чем когда-либо. Он ведь так и не сделался «солидным человеком», о чем мечтал его тесть. Он улыбнулся при этой мысли и вспомнил тестя с тещей, их тоже уже нет на свете. Все умерли. Чарльзу Делони недавно исполнилось тридцать пять лет, а чувствовал он себя так, как будто прожил десять веков.

Он долго стоял и смотрел на статую Мадонны с младенцем… вспоминал… потом медленно пошел обратно, так и не испытав облегчения. Напротив, его боль стала острее. Как хорошо было бы опять прижать к себе Андре, вернуть эту близость с ним, его родное тепло, почувствовать его нежную пахнущую молоком и цветочным мылом кожу, подержать его маленькую руку, которая так крепко держалась за его большую ладонь.

В глазах Чарльза стояли слезы, и он вслепую шел к дверям собора. Вдруг ему показалось, что должно случиться что-то невероятное, невозможное. Хотя, почему же невозможное? Ведь и раньше, даже в самый разгар боя, на поле сражения ему казалось, что он видит ее. Он видел ее так же ясно, как видит сейчас эту женщину.

Сейчас эта женщина шла мимо него, закутанная в меха, но мысли ее были далеко, словно она видела нечто невидимое для других. Она не видела его, не замечала никого в соборе. Он долго стоял, смотрел на нее, страдал (он давно уже не страдал так), смотрел, воспоминания оживали, и он начинал понимать, что это не призрак, это действительно женщина, которая очень похожа на нее. Высокая, стройная, грустная, очень красивая. На ней черное платье (траурное?), поверх него — длинная соболья шуба, почти до пола, и лица почти не видно под широкополой шляпой, но он почему-то точно знает, какие у нее глаза. Вот она едва уловимым движением сняла черную перчатку и преклонила колени перед небольшим алтарем. Изящная, высокая, стройная, только, кажется, очень похудевшая. Она прикрыла лицо руками и, по-видимому, долго молилась. Он знал, зачем она пришла. Затем же, зачем и он. Это была Мариэлла, он смотрел на нее и понимал, что это она, хотя поверить в это было невозможно.

Казалось, прошла вечность, прежде чем она повернулась и посмотрела в его сторону, но ясно было, что она его не увидела. Она зажгла четыре свечи, опустила деньги в кружку для пожертвований, а после этого снова долго стояла и смотрела на алтарь, и по ее щекам текли слезы. Потом наклонила голову, отступила назад и, повернувшись, нерешительно прошла между скамеек. Теперь между ними оставалось всего несколько дюймов. Чарльз поднял руку и задержал ее. Она подняла на него удивленный взгляд, как будто вдруг очнулась от глубокого сна, и посмотрела ему прямо в глаза. Прижала ладонь к губам. Глаза, высохшие было у алтаря, снова наполнились слезами.

— Боже…

Невозможно. Но это так. Почти семь лет она не видела его. И вот увидела снова, но в это нельзя поверить.

Он молча коснулся ее руки, и она, не раздумывая, не говоря ни слова, склонилась к нему, а он обнял ее обеими руками. Показалось на миг, что это какая-то таинственная сила привела их обоих сюда, повелела снова быть вместе. Как двое тонущих, они ухватились друг за друга посреди этой большой и холодной церкви. Лишь через несколько минут она нашла в себе силы отстраниться от него и посмотреть ему в лицо. Он выглядел старше, он измучен на полях сражений. Да, он постарел, и на лице у него шрамы, и самый страшный шрам на руке, и болит нога, и седина в волосах. А она смотрит на него, и ей опять восемнадцать лет, и сердце колотится так же, как когда-то в Париже. Все эти годы она знала, что часть ее души навсегда осталась с Чарльзом Делони. Очень давно ей пришлось с этим смириться, чтобы жить дальше. Или надо изменить свою жизнь, принять на себя его боль. Она уже научилась переносить свою и чужую боль.

— Не знаю даже, что тебе сказать, — грустно улыбнулась Мариэлла, стирая слезу со щеки, — ведь когда столько лет прошло, не спросишь «как дела?».

Глупо, в самом деле. А сказать действительно больше нечего. Когда-то до нее нет-нет да и доходили вести о нем, но вот уже сколько времени она ничего о нем не слышала. Она лишь знала, что его отец болен. Ее родители умерли, когда она еще жила в Европе. Это было ему известно.