Экзотические птицы - Степановская Ирина

— Но я же не брал денег! Юля, скажи! Я не мог их взять себе!

— Ты же не послушался меня, когда я сказала, чтобы ты не брал эту девчонку на операцию, — ответила она. — Откуда я знаю, может, у тебя действительно были какие-то личные мотивы…

— Как ты можешь… — еле выговорил Азарцев. У него было такое ощущение, будто его подняли высоко над землей и там оставили. А тело его вывернули наизнанку, вытряхнули, как старый коврик, и бросили вниз, к порогу. И теперь он, бесплотный, взирает на всю картину сверху, уже не принимая в ней никакого участия.

— Сможешь заплатить к вечеру? — повернулся к нему Лысая Голова.

— Если бы я действительно брал левые деньги, тогда смог бы, — сказал ему Азарцев. — А так — извини! У меня нет денег!

— Не хочешь платить — сделаем так, — снова пожевал губами Лысая Голова и посмотрел на часы. — Или к семи часам вечера на этом столе должны лежать деньги, или ты подписываешь документы и даришь ту недвижимость, включая землю, которая записана на тебя… — Он сделал паузу, и сердце у бывшей жены Азарцева замерло. — Даришь пока Юлии. А там посмотрим, как пойдут дела. Нотариуса пришлю.

Он встал и направился к двери, Юля, запнувшись за ковер, с блуждающей улыбкой на лице побежала за ним.

«Ну вот и все, — сказал себе Азарцев. — Прощайте, голуби!» Он заперся в своем кабинете, переписал на дискеты все свои компьютерные наработки, собрал книги, атласы, инструменты, попрощался с Лидией Ивановной, операционной сестрой, и оставшееся до семи часов время провел в буфетной за бесчисленным количеством чашек кофе и рюмок с коньяком. Юля тоже не выходила из своего кабинета. Что она там делала, не знал никто. А Юля стояла два часа перед зеркалом, разглядывала себя и думала, что вот наконец таким странным образом ее мечта сбылась.

«Он Дон Кихот, но я его не оставлю, — говорила она себе в свое оправдание. — Ну если не может человек правильно руководить большой клиникой, он должен передать свое место другому. А оперировать — на здоровье! Никто же не запрещает! Наоборот, даже зарплату положим приличную! — Она стала обдумывать цифру зарплаты Азарцева, но почему-то каждый раз ей казалось, что она хочет предложить ему слишком много. — Ну ладно, решу это потом!» — сказала она себе и с каким-то упоением стала красить губы новой, только что распечатанной помадой.

Нотариус действительно приехал к семи часам. Документы были быстро подписаны, печати поставлены, все формальности соблюдены.

— Ты едешь домой? — спросила, когда все было закончено, Юля. Азарцев посмотрел на нее и ничего не ответил. Юля, пожав плечами, ушла. Когда их машины, ее и нотариуса, уехали, Азарцев пошел на чердак и стал выносить оттуда вниз клетки с птицами. Охранник хотел было ему помочь, но Азарцев отказался. Он обнимал руками каждую клетку, как будто хотел передать птицам свое тепло. Проснувшиеся пичуги испуганно смотрели на него круглыми глазами.

Расставив клетки в холле, Азарцев включил всюду свет, пошел по палатам и пригласил больных послушать музыку. Спуститься захотела только одна пациентка — актриса. Но увидев, что все остальные заняты своими делами — обычной болтовней, поеданием фруктов и сном, — она тоже раздумала. Ника все это время лежала с закрытыми глазами, щупала свое кольцо и пыталась уговорить себя думать, что не сделала ничего плохого.

Рояль был закрыт на ключ. Но Азарцев принес из операционного предбанника магнитофон с кассетами и стал перебирать записи. Одна из кассет — с надписью «Шуберт. „Аве, Мария“» — попалась ему на глаза. Исполняла Монтсеррат Кабалье. Он включил запись. Сел в кресло, закрыл глаза. И пока великая певица выводила обожаемые всем миром пассажи, он, совершенно не тронутый ее пением, вспоминал, как когда-то в промозглый осенний день маленькая женщина в черном платье стояла в этой комнате у рояля и рассеянно брала теплой рукой разрозненные аккорды.

В палатах, услышав звуки пения, примолкли. У Ники они вызвали странное воспоминание о той больнице, в которой она лежала в реанимации. А у Ани Большаковой, актрисы, выплыл из глубин памяти тот зимний предновогодний день, когда они с ее подругой Валькой Толмачевой просили милостыню на Цветном бульваре. Валька тогда тоже пела «Аве, Мария». А деньги, что получила в качестве платы, отдала какой-то незнакомой девчонке. Аня и Ника лежали теперь в одной клинике, только в разных палатах, поэтому совершенно не узнали друг друга и даже не могли представить себе, что судьба опять так странно свела их, да еще в таком удивительном месте.