Завидные женихи (сборник) - Нонна Доктор

Потому что все силы, каждую их крупицу, даже самую последнюю, отнимает чудовищная, неравная, убийственная борьба за жизнь.

«Таких сотрудников, как ты, я из своих ресторанов метлой выметаю…» – все-таки обращается мысленно Света к безучастной спине в белом халате. Тоже, впрочем, безучастно. Все теперь дается с трудом, даже недовольство окружающими.

«Ночь, – думает она, – это ночь вынимает из меня душу…»

Страшен утренний обход, но ночь – та еще страшнее. Кругом темно, тихо. Лежишь и невольно спрашиваешь себя, так ли будет под землей. И умирать ужас как не хочется. Нельзя ей умирать! Просто никак нельзя.

«Ну должен же он понимать, этот Казаков!..»

Что бы ни случилось, Свете надо остаться живой. Изуродованной, под страхом новых метастаз – неважно, лишь бы продолжать дышать, видеть, слышать… гнать, держать, вертеть, терпеть… и ненавидеть.

«Ну и что? Кто не умеет ненавидеть, не умеет и любить!» – аргументирует она в свое оправдание, уже зная, что сейчас будет.

«И много ты любила? – насмешливый голос Невидимого, как и ожидалось, тут же нагоняет ее, как «Мазерати» раздолбанную «девятку». – Кого, например?»

Невидимый, пожалуй, еще пострашнее ночи. Он не проходит с восходом солнца. Хотя какое теперь солнце? Зима, сыро, промозгло, и потолок тяжелых облаков всего-навсего на пару метров выше замызганного потолка «Каширки».

VIP…

Ей и правда когда-то хотелось быть VIP.

«Какая ж ты сволочь, господи! Шут гороховый!»

Чуть приподняв опущенные веки, Света незаметно оглядывает своих соседок. Обломки былого великолепия. Кожа да кости. Острые носы, обтянутые землистой пергаментной бумагой. Чистый Освенцим. Не то что она сама: в ней и после изнуряющей болезни все еще солидные шестьдесят пять кило.

«Ну, кто хочет посмеяться над моим брюхом? Над задницей? Над ляжками, которые не помещаются в штанины? Давайте, кабысдохи! Что, язык проглотили? Я-то теперь, поди, пошикарней вас выгляжу! Вот, хорошо смеется тот, кто смеется последним!»

«Напоследок, ты хочешь сказать? – снова встревает Невидимый. – Ну да, будешь лежать в гробу красивая, настоящая VIP. Поздравляю».

«Бог не допустит, чтоб мой Вовочка опять в сиротки!..»

«И не допустит. Конечно, не допустит. Только ведь он, как ты выражаешься, сволочь, шут гороховый, с чего ж ты взяла, что о Вовочке твоем другие не позаботятся, да еще получше, чем ты? Вот, к примеру, Геннадий – чем не отец? Или Арина Михайловна? Тебя как-то вырастила, вырастит и внука».

«Ну да, никчемный пьяница и жадная старуха! Я, я ему нужна! Мать! – Света под одеялом бьет себя кулаком в правую грудь и едва удерживается, чтобы не закричать от тут же проснувшейся боли. – Ненавижу! Ненавижу!»

«Да, трудный ты случай, Светлана Васильевна, – Невидимый вздыхает, и Свете вдруг становится легче, будто кто-то очень любимый положил ей теплую руку на больное место, – ну ладно, давай еще раз, сначала…»

– Вот, девочки, ешьте, – мать поставила перед подружками на стол тарелку с красивыми бутербродами, с которой Света уже ухитрилась стащить один с икрой и еще один с сервелатом, – и ты, Сашенька, тоже ешь, не стесняйся, а я сейчас вам еще чайку принесу. Только не шумите, а то у парткома заседание.

Партком, заседание и «не шумите» – это Александре было ясно. Непонятно было, откуда на обед в будний день икра и сервелат. Такого просто не могло быть.

– Поздравляю с днем рожденья, Арина Михайловна! Желаю вам счастья, здоровья, и большущее спасибо за угощение!

– Ну, что ты, милая, у меня день рожденья только в августе, – Арина Михайловна улыбнулась и похлопала по спине дочь, со смеху подавившуюся третьим уже по счету бутербродом. – Не торопись, Светик, никто не гонится.

– Извините, – прошептала, смутившись, Александра, опуская глаза, – я думала…

– Ничего, ничего, ешьте.

Смущенная, вероятно, не меньше гостьи, Арина Михайловна ретировалась в кухню.

– С чего это ты надумала, будто у нее день рожденья? – с полным ртом промямлила Света.

– А платье красивое у нее, – соврала Александра бойко.

– Да, моя мама умеет одеваться! – с гордостью поддакнула Света. – Мой папа говорит, женщина вообще обязана уметь одеваться. Юбочка, блузочка, туфельки, сумочка – все должно быть в стиль и в цвет, иначе она не женщина, а инкубатор для производства будущих брошенок.

Чувством такта подруга, конечно, не обладала. Александра невольно запрятала ноги в поношенных ботах подальше под стул и натянула на простенький свитерок синюю кофту ручной вязки – бабушкин новогодний подарок. Матери своей она не помнила, но, судя по фотографиям, та тоже никаким особым стилем похвастаться не могла, а жизнь свою и впрямь закончила одинокой.

– Чего ты не ешь? Не голодная, что ли? – Света помешкала секунды две и потянулась за очередным бутербродом с лоснящейся черной икрой.

Такие Александра вообще видела всего раз в жизни, в буфете Большого театра, куда отвел ее дядя, чтоб не пропал дефицитный билет: его невеста в тот день слегла с температурой. Видела, но не ела. И теперь вот тоже не судьба. Преодолевая стеснение, она все-таки взяла с тарелки аккуратный ломтик свежего белого хлеба с колбасой. Этот сорт был ей, как ни странно, знаком. Как раз на прошедший Новый год дядя с женой принесли им с бабушкой целый ящик продуктов – заказ, доставшийся старшему научному сотруднику в его научно-исследовательском институте. В основном консервы, не для праздника, но из печени трески дядина жена соорудила вкусный салат, а четвертинку батона сервелата нарезала бабушка на блюдо тонюсенькими ломтиками, чтобы хватило всем гостям.

Арина Михайловна вернулась с чаем, разлила по стаканам с железными, как в поезде, подстаканниками, присела к столу третьей.

– Сделать вам еще бутербродов?

– Нет, спасибо, – вежливо отказалась Александра, – я уже сыта.

– Я тоже, – Света согласно кивнула, присваивая себе самый последний бутерброд.

Она с рождения не знала ни в чем отказа. Папа – завхоз при московском правительстве. Мама – буфетчица при парткоме. Понятно, что в доме у них не переводились ни дефицитный товар, ни обильные продовольственные пайки.

«Такое уж было время, – говорит себе Света, все же краснея за свое тогдашнее поведение, – откуда я, двенадцатилетняя, должна была знать, как живут все остальные, хоть бы та же Сашка? У меня-то все было сам знаешь как! Что мне давали жрать, то я жрала! Сказали бы мне в детстве, что столько нельзя, я бы и послушалась».

И действительно, обильные, высококалорийные пайки аукнулись ей потом самым неприятным образом. Лет в тринадцать Светлана, Светик, как нежно называли ее родители, без памяти влюбленные в единственную дочь, начала вдруг на глазах поправляться, и если еще в шестом классе она шумно и обидно осмеяла невзрачного одноклассника, избравшего ее королевой костюмированного новогоднего бала, наотрез отказавшись с ним танцевать, то уже через год раздобревшая «Пампушка» сама робко возложила бывшему обожателю на голову хлипкую бумажную корону.