Невыносимая любовь - Макьюэн Иэн

– Боже мой, какая красота! – воскликнула Кларисса и поцеловала его.

Его светлые желто-голубые глаза увлажнились. Он сказал:

– Это брошь Джилиан. Ей было бы приятно знать, что она у тебя.

Мне не терпелось вручить свой подарок, но мы еще были околдованы брошью. Кларисса приколола ее к своей серой шелковой блузке.

Вспомнил бы я тот разговор, если бы не знал, что за ним последует?

Мы принялись шутить, что членам проекта «Геном» подобные украшения будут раздавать просто горстями. А потом Джослин заговорил об открытии ДНК. Возможно, в этот момент я обернулся, чтобы попросить у официанта воды, и заметил тех двух мужчин и девочку. Мы выпили бутылку шампанского и разделались с закуской-ассорти. Что мы заказывали потом, я не помню. Джослин принялся рассказывать нам историю Иоганна Мишера[14], швейцарского химика, в 1868 году идентифицировавшего ДНК. В истории науки этот случай считается одним из величайших упущенных шансов. Мишер доставал в ближайшей больнице пропитанные гноем бинты (в гное содержится большое количество белых кровяных телец, пояснил Клариссе Джослин). Его интересовали химические процессы в клеточном ядре, и он обнаружил в нем фосфор, что оказалось невероятным, так как шло вразрез с текущими представлениями. Находка экстраординарная, но доклад Мишера пролежал два года у его учителя, так долго проверявшего результаты опытов студента.

Я отвлекся от разговора, не потому что заскучал, хотя судьба Мишера и была мне известна, – расслабившись после визита в полицию, я был беспокоен и нетерпелив.

Мне хотелось пересказать свою беседу с инспектором Линли, добавив в нее немного остроты, чтобы повеселить компанию, но я понимал, что это точно приведет к новым спорам с Клариссой. За соседним столиком мужчина, которому, как и мне с некоторых пор, пришлось сдвинуть очки на кончик носа, чтобы разглядеть буквы, помогал девочке выбрать что-нибудь в меню. Девочка нежно прижималась к его плечу.

Джослин тем временем наслаждался тройным превосходством – возраста, высокого положения и лучшего дарителя подарков – и продолжал рассказ. Мишер не отступал. Он набрал команду, чтобы заниматься, как он выражался, химией ядерной кислоты. А затем обнаружил вещества, создавшие тот самый четырехбуквенный алфавит, на котором написано все живое, – аденин, цитозин, гуанин и тимин. Но ничего не произошло. И чем больше проходило времени, тем более это странно. Открытые Менделем закономерности передачи наследственных признаков в целом были приняты обществом, в клеточном ядре обнаружили хромосомы и предположили, что они являются носителями генетической информации. Уже было известно, что ДНК находится в хромосомах, и Мишер описывал происходящие с ними химические процессы в письме к дяде, написанном в 1892 году, он предполагал, что ДНК является кодом жизни, так же как алфавит является кодом языка и понятий.

– Открытие было у них под носом, – произнес Джослин. – Но они не разглядели, не захотели разглядеть его. Проблема, безусловно, в том, что химики...

Тяжело говорить, перекрывая шум. Мы подождали, пока он отопьет воды. Рассказ предназначался для Клариссы, был эффектным дополнением к подарку. Пока Джослин переводил дух, за моей спиной послышался шорох, и мне пришлось подвинуть стул, чтобы пропустить девочку. Она направлялась к туалетам. Когда я снова вспомнил о ней, она уже сидела на своем месте.

– Так вот, химики. Могут все, почти как боги. Девятнадцатый век оказался для них благодатным. Они заработали авторитет, а вместе с ним и непробиваемую броню. Взять хотя бы Фобуса Ливайна из Рокфеллеровского института. Он был абсолютно уверен, что ДНК – скучная бесполезная молекула, содержащая случайные последовательности тех четырех букв, АЦГТ. Он не придал ей значения, а потом, как это водится у людей, стал просто верить в это, глубоко верить. Он знал то, что знал, и молекула была ни при чем. Никто из молодежи не мог обойти такого препятствия. Идею пришлось отложить на долгие годы, до появления в двадцатые годы работы Гриффита по бактериям. Ее-то и подхватил в Вашингтоне Освальд Эвери – Ливайна к тому времени уже не было, само собой. Работа Освальда затянулась надолго, до самых сороковых. Потом Александр Тодд изучал в Лондоне фосфатные связи в сахаре, потом были пятьдесят второй и пятьдесят третий годы, Морис Уилкинс с Розалиндой Франклин и Крик с Уотсоном. Знаете, что сказала бедная Розалинда, когда они показали ей построенную модель молекулы ДНК? Она сказала: это настолько красиво, что просто не может оказаться неправдой...

Быстрое перечисление фамилий и его конек, красота в науке, погрузили Джослина в безмолвное размышление. Он комкал салфетку. Ему было восемьдесят два. Он знал их всех как студент или как коллега. А Джилиан работала с Криком после первого серьезного прорыва по адапторным молекулам и умерла, как и Франклин, от лейкемии.

Я пару секунд помедлил, после того как Джослин дал мне отличную подсказку. Сунул руку в карман пиджака и, не удержавшись, произнес слова, обычно написанные на коробках с шоколадом:

– В прекрасном – правда, в правде – красота...[15]

Кларисса улыбнулась. Наверное, она уже догадывалась, что получит в подарок Китса, но о том, что находится в ее руках под простой оберточной бумагой, не могла и мечтать. Даже не успев развернуть до конца, она узнала эту книгу и ахнула. Девочка за соседним столиком повернулась и изумленно уставилась на нас, отцу даже пришлось похлопать ее по руке. Издание в тускло-коричневой обложке, плохо сохранившееся, с бурыми пятнами, слегка пострадавшее от сырости. Первое издание его первого сборника «Стихи» 1817 года.

– Какие подарки! – произнесла Кларисса. Она встала и обвила руками мою шею. – Такая книга стоит не одну тысячу... – Потом она прижалась к моему уху и прошептала, как в старые добрые времена: – Гадкий мальчишка, потратил столько денег. Теперь придется тебе до изнеможения заниматься со мной любовью.

Вряд ли она имела это в виду, но я подыграл, произнеся:

– Согласен, если это доставит тебе удовольствие. – Конечно, во всем виновато шампанское, и она просто выражала благодарность, но мне все равно было очень приятно.

Через день-другой возникает искушение придумать или дорисовать какие-то детали, относящиеся к соседнему столику, заставить память выдать то, чем она не владела, но я и правда видел, как тот мужчина, Колин Тэп, в чем-то убеждал своего отца, ласково сжимая его локоть. Кроме того, все, что я узнал позже, переплелось с моими ощущениями того времени. Тэп оказался двумя годами старше меня, его дочери было четырнадцать, а отцу семьдесят три. В тот момент я не забивал себе голову предположениями об их возрасте, мое внимание концентрировалось в пределах нашего столика, и нам было весело, хотя каким-то образом я выстроил отношения между нашими соседями – где-то на дне сознания, мельком, на бессловесном, довербальном языке сиюминутных мыслей, который лингвисты называют «ментализом». Девочку я разглядел, хоть и вскользь. Она сидела выпрямившись – поза, присущая некоторым подросткам, попытка показать миру свое самообладание, но обнаруживая этим полную беззащитность. Смуглая кожа, черные волосы острижены коротко, на шее светлая полоса – видимо, постриглась недавно. А может быть, все эти детали я разглядел позже, в суматохе или даже после нее? Вот еще один пример, как память создает неразбериху, внося информацию задним числом: я обнаружил, что, представляя диспозицию, я включаю в нее обедающего в одиночестве мужчину, сидящего к нам спиной. Сначала я не видел его, но уже не мог исключить его из последующих реконструкций.