Невыносимая любовь - Макьюэн Иэн

Тем временем Кларисса вернулась на свое место, и за нашим столиком возобновился разговор о притеснениях молодых ученых, о том, как угнетают или как-то препятствуют им люди старшего поколения, родители, учителя, наставники или кумиры. Отправной точкой послужили отношения Иоганна Мишера и его учителя, Хопп-Сейлера, зарубившего публикацию об обнаружении фосфора в клеточном ядре. Сейлер являлся редактором журнала, куда Мишер отдал на рассмотрение свои статьи. От этого эпизода – а позже у меня была возможность восстановить ход нашего разговора в обратном порядке, – от Мишера и Хопп-Сейлера мы перешли на Китса и Вордсворта.

Теперь нашим источником стала Кларисса, хотя помимо собственной области Джослин знал понемногу практически обо всем, и из биографии, составленной Гиттингсом, ему был известен рассказ о том, как молодой Ките навестил поэта, которого боготворил. Кларисса когда-то уже рассказывала мне об этой встрече поэтов. В конце 1817 года Китс жил в гостинице «Лиса и гончие» неподалеку от Бокс-Хилл на Северных Холмах, где и закончил свою длинную поэму «Эндимион». Всю проведенную там неделю он бродил по холмам в приливе творческого вдохновения. Ему был двадцать один год, он написал длинную, серьезную и прекрасную поэму о влюбленном и к моменту возвращения в Лондон испытывал душевный подъем. Он был вне себя от радости, узнав новость: его кумир, Уильям Вордсворт, в городе. Китс посылает ему сборник своих «Стихов» с посвящением «У. Вордсворту, с почтительным поклоном от автора». (Вот бы подарить этот экземпляр Клариссе. Книга находится в библиотеке Принстонского университета, и многие страницы, по ее словам, даже не разрезаны.) Китс вырос на поэзии Вордсворта. «Прогулку» он называл одной из «трех вещей, которые останутся в Вечности». Именно у Вордсворта перенял он восприятие поэзии как священного призвания, благороднейшего из устремлений. Тогда он уговорил своего друга, художника Хейдона, договориться с Вордсвортом о встрече, и из его студии в Лиссон-Гроув они вместе отправились на Куин-Энн-стрит навестить великого поэта. В своем дневнике Хейдон записал, что Китс пребывал в «величайшей, светлейшей, неподдельнейшей радости по поводу предстоящей встречи».

В этот период жизни – в сорок семь лет – Вордсворт имел дурную славу брюзги, однако Китса он принял вполне дружелюбно и, через пару минут разговора на общие темы, спросил, над чем тот работает. Хейдон выскочил вперед и, ответив за Китса, стал уговаривать его прочесть гимн Пану из «Эндимиона». И Китс принялся расхаживать перед великим поэтом, декламируя «как обычно, нараспев, очень трогательно...». Тут Кларисса, преодолев ресторанный гомон, процитировала:

А когда страстный юноша закончил чтение, Вордсворт, будучи, очевидно, не в силах и дальше выносить обожание молодого человека, произнес в тишине шокирующий вердикт, глухо промолвив: «Прекрасный образчик язычества», – что, по словам Хейдона, выглядело «бесчувственно и недостойно его высокого гения по отношению к такому обожателю, как Китс, – и Китс принял это близко к сердцу и никогда ему не простил».

– Но стоит ли так уж доверять этой истории? – спросил Джослин. – Кажется, я читал у Гиттингса, что не стоит.

– Никто и не верит. – Кларисса начала перечислять доводы.

Если бы в тот момент я встал и обернулся к выходу, то увидел бы пятьдесят квадратных метров, заполненных посетителями, и двух вошедших мужчин, беседующих с метрдотелем. Один из них был высокого роста, но не думаю, что я заметил это тогда. Все это я узнал позже, но память странным образом позволяет мне представить, будто я встал и увидел собственными глазами переполненный зал, высокого мужчину и метрдотеля, который кивает и машет рукой в направлении нашего столика. И что же теоретически я мог сделать, чтобы заставить Клариссу, Джослина и незнакомых людей за соседним столиком бросить свои тарелки и устремиться вместе со мной вверх по лестнице, чтобы найти в лабиринте дверей запасной выход на улицу? Бессонными ночами я снова и снова умолял их бежать со мной. Послушайте, говорил я нашим соседям, вы меня совсем не знаете, но я знаю, что должно произойти. Я призрак из будущего. Случилась ошибка, все должно было быть по-другому. Мы еще можем все изменить. Бросайте свои вилки и бегите за мной, быстро! Прошу вас, доверьтесь мне. Только доверьтесь. Бежим!

Но они не видят и не слышат меня. Они продолжают есть и беседовать. Так же, как и я.

Я произнес:

– Но сюжет продолжает жить. Неделикатность, вошедшая в историю.

– Да уж, – горячо согласился Джослин. – Пусть это неправда, но она нам подходит. Своего рода миф.

Мы взглянули на Клариссу. Она обычно немногословна насчет того, что знает точно. Несколько лет назад на одной вечеринке я в пьяном виде становился на колени, чтобы заставить ее прочесть по памяти «La Belle Dame Sans Merci». Но сегодня у нас был праздник, мы пытались все забыть, поэтому самым лучшим было просто продолжать разговор.

– Это неправда, которая помогает узнать правду. Высокомерие Вордсворта доводило его до тошноты по отношению ко всем остальным писателям. Гиттингс очень точно заметил, что он, как и все мужчины, тяжело переживал возрастной кризис сорока пяти лет. Когда ему исполнилось пятьдесят, Вордсворт успокоился, просветлился, и окружающие смогли наконец свободно вздохнуть. Только Китс уже умер. Каждая история о юном гении, отвергнутом корифеем, по-своему пикантна. Вспомнить хотя бы Человека из «Декки», Который Не Подписал Контракт с «Битлз»[17]. Прикрываясь историей, Бог мстит за ошибки...

В тот момент двое мужчин, наверное, пробирались к нам, лавируя между столиками. Точно не знаю. Вспоминая последние полминуты, две вещи я знаю наверняка. Первое – официант принес нам шербет. Второе – я отвлекся, предавшись мечтам. Со мной это бывает. Как и было сказано выше, мечты не оставляют следа, они ведь «в небо рвутся». Но я столько раз возвращался, вернулся и в этот раз, зацепившись за предшествовавшую фразу Клариссы: «Только Китс уже умер».

Эти слова, memento mori[18], унесли меня прочь. Я ненадолго исчез. Я видел их, Вордсворта, Хейдона, Китса, в доме Монктона на Куин-Энн-стрит и в мельчайших подробностях представлял себе их чувства и мысли, и мебель, и одежду, скрип стульев и половиц, голоса, отзывающиеся в их груди, задетое самолюбие, знал, что чувствуют пальцы их ног в ботинках и что лежит у них в карманах, каждый фрагмент недавнего прошлого и ближайшего будущего, видел над ними шаткую хронологическую таблицу, фиксирующую их жизненный путь, – ощущал столь же ярко и убедительно, как звон тарелок и ресторанный гул, и все это ушло, как Логан, сидящий на траве.