Игры сердца - Берсенева Анна

Он заглядывал снизу ей в глаза. Никогда раньше не бывало так, чтобы он заглядывал ей в глаза снизу. Слишком она была для этого маленькая, и слишком он был большой.

Когда она стояла на лестнице в Суриковском, то Даня тоже смотрел на нее снизу, потому что стоял двумя ступеньками ниже; она помнила эти две ступеньки так же ясно, как темно-русые вихры у него на макушке.

Всю жизнь ей теперь предстояло все это помнить. Только помнить.

– Не плачь, Нелличка, – сказал Олег. – На все воля Божья.

Возразить против этого было невозможно. Но когда он произнес эти слова, Нелька почувствовала такую ненависть к нему, что даже зажмурилась. Кажется, никого на свете она не ненавидела так сильно!

«Как же я с ним буду? – подумала она почти со страхом. – Я же не смогу, не смогу!»

И тут же страх исчез. Не все ли равно, как она теперь будет, с кем она будет? С Даней она больше не будет никогда, а все остальное уже не имеет значения.

Оказалось, что все она вообще-то умеет. Даже непонятно откуда.

Когда-то в детстве, слушая Танины рассказы про работу в тамбовском госпитале во время войны, Нелька думала: «Нет, я бы ни за что не смогла! Ноги ампутированные из операционной выносить… Ужас какой!»

Она думала, что страшно брезглива, но оказалось, что это не так. За те несколько часов, которые она возилась с Олегом, Нелька не почувствовала ни отвращения к грязным тазам и тряпкам, ни хотя бы чего-либо похожего на отвращение.

Она чувствовала только отчаяние. Но к грязи и вони ее отчаяние не относилось.

Она ожидала той минуты, когда спустится с чердака, выйдет на Краснопрудную, доедет до улицы Кирова… Она ожидала этого с тоскою приговоренного к смерти.

Мыть и переодевать Олега пришлось долго. По всему было понятно, что Вернер из немецкого посольства оценил его картины невысоко; а может, просто сиделка попалась недобросовестная. Потом, уже вымытый и переодетый, Олег попросил, чтобы она посидела с ним, пока он уснет, потому что «иначе, Нелличка, снова такая безнадега захлестнет, что хоть в окно кидайся». Потом, когда он наконец уснул, выяснилось, что холодильник пуст как пещера, и Нелька сбегала за молоком.

Молоко пришлось покупать с заднего крыльца – как Даня когда-то покупал для нее халву… Поддатые грузчики честно предупредили, что молоко скисло – «ну так чего ты, девушка, хочешь, его ж утром привезли, а сейчас ночь на дворе», – денег взяли с Нельки не много и даже добавили еще банку сметаны с дырявой крышкой, сказав, что вид, конечно, у продукта нетоварный, но молоко заквасить в самый раз будет.

Все это, включая заквашивание молока, заняло бесконечно много времени, и когда Нелька вышла наконец на «Кировской», действительно была уже ночь; она еле успела в метро на последний поезд.

Она стояла под стеной магазина «Чай-Кофе», под узорчатым китайским фризом, и смотрела на единственное окно, светящееся в доме напротив. Если бы можно было, она смотрела бы на это окно бесконечно…

Но это было невозможно. Нелька с трудом открыла тяжелую дверь старого дома и вошла в подъезд.

Даня распахнул дверь сразу после ее звонка, и лицо его просияло. Наверное, он не спал, ну да, конечно, не спал – глаза смотрели ясно, и одет он был в ту же рубашку, которая была на нем, когда они с Нелькой расстались сегодня вечером.

Теперь ей трудно было поверить, что они расстались всего несколько часов назад. Ей казалось, что между тем временем и вот этим, когда она стоит у него на пороге, пролегла пропасть.

– Нелька!.. – выдохнул он. – А я все думаю и думаю: зачем тебя отпустил?

Даня качнулся к ней, наверное, хотел обнять, но тут же замер, словно наткнулся на какую-то стену. Ну да, ее взгляд и был такой стеною…

– Что случилось? – спросил он. – Вы с сестрой… Дома тяжело получилось, да?

– Да. – Нельке казалось, что она ворочает языком неподъемные камни. – Нет. Не дома. Случилось. Даня! – вдруг вскрикнула она; камни растворились у нее во рту, как леденцы. – Не получится у нас ничего!

– У нас? – помолчав, переспросил он.

– У меня! Я… Я не смогу поехать с тобой, Даня!

Когда Нелька собиралась сообщить Тане, что уезжает навсегда, ей трудно было решиться на первое слово, и она это первое слово оттягивала и назначала себе все новую и новую минуту, когда наконец его произнесет. А теперь она ничего не оттягивала, не откладывала – всю дорогу у нее в сердце бились слова, которые она должна будет сказать Дане, и ужас оттого, что придется произнести эти слова, меркнул перед ужасом того, что она расстается с ним, навсегда расстается… Навсегда!

Он все молчал и молчал – Нельке показалось, что молчит он бесконечно.

– Это точно? – проговорил он наконец.

Голос был тусклый, какой-то безразличный.

– Да.

– Тебя сестра не отпустила?

– Нет. Не сестра. Я сама…

Нелька хотела уж было объяснить, почему не может уехать, но в то самое мгновенье, когда объяснение уже собиралось сорваться у нее с языка, поняла, что не сможет этого сделать. Ну что она скажет? Я не могу бросить – кого? Кто ей тот мужчина, который спит сейчас на чердаке на Краснопрудной улице, какое отношение он имеет к ее жизни, к ее счастью, что ее связывает с ним, какое ей вообще до него дело и как могла она так бездумно решиться на то, на что решилась?

«Да что же я такое делаю?!» – мгновенно, как молния, мелькнуло у Нельки в голове.

Сердце снова подпрыгнуло вверх, к горлу, как мячик в какой-то непонятной игре. Да, на секунду ей показалось, что она в самом деле втянута в дикую игру со странными правилами, которые почему-то выполняет.

Наверное, она молчала слишком долго, потому что Даня спросил:

– Ты сама не хочешь ехать?

«Я хочу!» – чуть не закричала она.

Но не закричала, а сказала таким же ровным и тусклым, как у него, голосом:

– Я не могу. Я не могу поехать с тобой. Я останусь здесь.

Если бы он спросил, почему она не поедет, почему останется, а лучше – если ничего он не стал бы спрашивать, а просто схватил ее за плечи, встряхнул как следует, вытряс из нее этот дурацкий мячик, который прыгал от груди к горлу, а потом обнял бы, посадил к себе на колени, голову ее положил бы себе на грудь…

Если бы это получилось так, то Нелька все ему рассказала бы. Через стыд, через отчаяние, через все, что разрывало ее изнутри на части, – рассказала бы!

Но, наверное, ничего этого он сделать не мог. Или не хотел. И расспрашивать ее ни о чем, наверное, больше не хотел: слишком ясно она ему все сказала сама.

«Это уже не он был бы, – пусто, словно не о своей жизни, подумала Нелька. – Он не может… пустых расспросов…»

Она подняла взгляд, посмотрела Дане в глаза. То, что блестело в них темным блеском, не имело названия. Любил ли он ее в эту минуту, ненавидел ли? Нелька не знала.