Люблю твои воспоминания - Ахерн Сесилия

Во время первой части этой тирады он рассматривает опоздавшую молодую женщину, во время второй — ее соседку, пытаясь понять, не улавливают ли они в его словах скрытый смысл. Он едва не смеется над своим предположением, что спасенный им человек находится в этом зале и что это непременно молодая привлекательная женщина. И спрашивает себя, как же ему выпутаться из создавшейся ситуации.

Я толкаю коляску Сэма на площадь Меррион, и мы немедленно переносимся из георгианского центра города в другой мир, затененный вековыми деревьями и очерченный многоцветной листвой. Осенние листья, оранжевые, красные и желтые, застилают землю и с каждым легким дуновением ветра подпрыгивают, как стайка любопытных малиновок. Я выбираю скамейку на пустынной тропинке и поворачиваю коляску Сэма так, чтобы он смотрел на меня. Слышу, как трещат ветки в кронах деревьев, как будто там строят дома и готовят обед.

Я наблюдаю за тем, как Сэм тянет шейку, чтобы разглядеть листья, которые все еще цепляются за свою ветку, расположенную высоко над ним. Он указывает крошечным пальчиком на небо и что-то лопочет.

— Дерево, — говорю я ему, и он улыбается мне в ответ, становясь невероятно похожим на свою мать.

Меня словно пнули ногой в живот. Чтобы отдышаться, мне требуется время.

— Сэм, пока мы тут, нам нужно кое-что обсудить, — говорю я.

Его улыбка становится шире.

— Мне нужно перед тобой извиниться, — я прочищаю горло. — В последнее время я не уделяла тебе много внимания, правда? Дело в том, что… — Я замолкаю и жду, пока мимо нас пройдет какой-то мужчина, прежде чем продолжить: — Дело в том… — Я понижаю голос. — Я не могла найти в себе силы посмотреть на тебя. — Его улыбка становится еще шире, и я умолкаю.

— Давай, иди ко мне. — Я наклоняюсь, откидываю одеяльце и нажимаю на кнопку, чтобы расстегнуть предохранительные ремни. Вынимаю его из коляски и сажаю на колени. Он теплый, и я крепко прижимаю его к себе.

Утыкаюсь носом в макушку и вдыхаю сладкий запах его тонких шелковистых волос. Тельце такое пухлое и теплое, что мне хочется сжать его еще крепче. — Дело в том, — шепчу я ему в макушку, — что мое сердце разбилось, если бы я смотрела на тебя, обнималась с тобой, как раньше, потому что каждый раз, видя тебя, я вспоминала о том, что потеряла. — Он смотрит на меня и что-то лепечет в ответ. — Хотя как я вообще могла бояться на тебя смотреть? — Я целую его в нос. — Нельзя было вымещать это на тебе, но ты не мой, и это так тяжело. — Мои глаза наполняются слезами, и я позволяю им пролиться.

— Мне хотелось, чтобы у меня был маленький мальчик или девочка и чтобы при виде его улыбки люди тоже говорили:

«Смотри, вылитая мама», чтобы у ребенка был мой нос или мои глаза, потому что разные люди часто говорят, что я похожа на свою маму. И мне так приятно это слышать, Сэм, очень приятно, ведь я скучаю по маме, и мне всегда хочется быть живым напоминанием о ней. Но смотреть на тебя — это совсем другое. Я не хотела каждый день вспоминать о том, что потеряла своего ребенка.

— Ба-ба, — говорит он. Я хлюпаю носом:

— Ба-бы больше нет, Сэм. Шон, если бы родился мальчик, Грейс, если девочка. — Я вытираю нос.

Сэму не интересны мои слезы, он отворачивается и смотрит на птичку. Снова вытягивает пухлый пальчик.

— Птичка, — говорю я сквозь слезы.

— Ба-ба, — отвечает он.

Я улыбаюсь и вытираю слезы, хотя от этого они текут еще сильнее.

— Но теперь нет ни Шона, ни Грейс. — Я обнимаю его покрепче и даю волю слезам, зная, что Сэм никому не расскажет о моей слабости.

Попрыгав, птичка взлетает и исчезает в небе.

— Нет ба-бы, — говорит Сэм, вытягивая руки ладошками вверх.

Я смотрю, как она улетает вдаль, — пылинка на фоне бледно-голубого неба. Мои слезы высохли.

— Нет ба-бы, — повторяю я.

— Что же изображено на этой картине? — спрашивает Джастин.

Все молча рассматривают слайд.

— Начнем с очевидного. Молодая женщина сидит за столом и мирно пишет письмо. Мы видим, как перо двигается по бумаге. Мы не знаем, кому она пишет, но по ее мягкой улыбке можем предположить, что любимому, а возможно, и любовнику. Голова склонилась над письмом, открывая изящный изгиб шеи…

Сэм снова сидит в коляске и рисует синим карандашом круги или скорее с силой ставит на бумаге точки, так что кусочки грифеля разлетаются во все стороны. Я тоже достаю из сумки ручку и бумагу. Беру в руку перьевую ручку и представляю, что слова Джастина доносятся до меня из здания на той стороне улицы. Мне не нужно видеть «Женщину, пишущую письмо»: после нескольких лет напряженных занятий Джастина в колледже и его работы над книгой она навеки отпечаталась у меня в мозгу. Я начинаю писать.

Когда мне было семнадцать лет и я переживала готическую фазу с волосами, выкрашенными в черный цвет, мертвенно-белым лицом и красными губами, павшими жертвой пирсинга, мама, стараясь наладить со мной отношения, записала нас обеих на занятия по каллиграфии в местной начальной школе. В семь часов вечера по средам.

Мама вычитала в книге, которую с некоторой натяжкой можно было отнести к направлению нью-эйдж и с которой папа не соглашался, что, если родители участвуют в занятиях своих детей, те легче и охотнее идут на контакт и рассказывают о своей жизни, чем когда их принуждают к формальным, напоминающим допрос разговорам, более привычным для папы.

Но это сработало, и хотя, услышав об этих некрутых уроках, я стонала и жаловалась, контакт был налажен, и я ей все выложила. Ну почти все. У нее хватило интуиции, чтобы догадаться об остальном. После этих занятий я еще больше полюбила маму и стала лучше понимать ее как человека и женщину. К тому же я овладела навыками каллиграфии.

Водя ручкой по бумаге и попадая в ритм быстрых взмахов, которым нас учили, я переношусь на те уроки, где я сидела рядом с мамой.

Снова слышу ее голос, вдыхаю ее запах и переживаю наши разговоры, иногда неловкие — ведь мне было семнадцать, — когда мы касались личного, но нам всегда удавалось найти нужные слова, чтобы понять друг друга. Тогда она не могла подобрать для меня лучшего занятия. В нем был ритм, готические корни, оно отвечало духу времени и обладало характером.

Стиль письма единообразный, но уникальный. Эти уроки научили меня, что подчинение нормам — не всегда то, что я тогда думала, потому что есть много способов выразить себя в мире с ограничениями, не нарушая их.

Вдруг я отрываю глаза от бумаги и улыбаюсь.

— Тромплей, — произношу я вслух.

Сэм прекращает стучать карандашом и смотрит на меня с любопытством.

— Что это значит? — спрашивает Кейт.