Золотая шпага - Никитин Юрий Александрович

В Петербурге переняли дурную моду приходить в театр после первого акта, а то и после первого действия, но на этот раз зал был полон еще перед началом.

Оля с восторгом рассматривала зал в лорнет. Зрение у нее было совсем не дворянское, орлица позавидует, но ей нравилась изящная вещица, изделие французских умельцев-ювелиров. Александр подарил, чтобы у нее было время для нужной паузы в разговоре, когда нужно спешно собраться с мыслями. У мужчин для этого служат табакерки с нюхательным табаком, трубки для курения, когда вроде бы занят набиванием табака или возжиганием, а на самом деле лихорадочно шаришь в пустой голове в поисках удачного ответа.

Ложи блистали расшитыми золотом камзолами и мундирами. Вельможи и сановники, генералы и родовитые князья, знатнейшие дамы, графини, баронессы, княгини, все в роскошнейших платьях, невообразимые прически, драгоценности, жемчужные колье, золотые серьги с бриллиантами, алмазные диадемы в затейливо убранных волосах, рубиновые ожерелья…

И над всем собранием, даже в партере витает дух богатства и благополучия. Генералы и сановники, с голубыми и алыми лентами через плечо, неторопливо раскланиваются, занимают места, готовятся с удовольствием внимать знаменитому певцу в добротном спектакле. Но по-настоящему знаменитым любой певец становится, лишь завоевав сердца взыскательных россиян в столице, ибо те видели-перевидели известнейших певцов и музыкантов.

Внезапно зал зашевелился, по нему пронесся вздох. Генерал-полицеймейстер быстро отдал распоряжения помощникам, так же быстро прокатился по ковровой дорожке навстречу Александру I. Тот вел супругу, за ними двигалась свита блистающих драгоценностями придворных дам.

Они вошли в свою ложу, государыня села впереди с придворными дамами, позади встали приглашенные в их ложу. Засядько рассмотрел князей Трубецкого и Заболоцкого, а также двух иностранных послов. Александр I обвел безучастным взором зал, заприметил Засядько, кивнул.

Засядько ответил на поклон, а когда Оля прошептала что-то восхищенное, пробормотал:

– Глупенькая, он не меня заметил… Весь зал давно уже таращит глаза на тебя!

– Я что-то не так надела? – испугалась она.

– Ты выглядишь как цветок среди чертополоха.

– Ну, скажешь еще, – шепнула она, а щеки ее залились девичьим румянцем.

Он смотрел с любовью и нежностью. Это удивительное свойство краснеть так мгновенно и отчаянно всегда приводило его в восторг. И в то же время она была смелой, отважной, не сидела сложа руки. А встретив наглеца, не тушевалась, а, прямо глядя в глаза, давала резкий отпор.

В самом деле, едва они появились, на них были устремлены многие взоры. О нем знали как о лихом воителе, ставшем администратором, мол, пользуется безграничным доверием государя, с ним надо держать ухо востро, а она сразу же по приезде завоевала славу одной из красивейших женщин столицы, если не красивейшей, и такое мнение света за эти годы не померкло ни на один день. Каждую весну на балу у губернатора вспыхивала то одна, то другая звездочка, но проходил год, и вот уже щечки поблекли, взгляд потускнел, а девичья грация неуловимо быстро сменяется нездоровой полнотой, к которой особенно склонны русские женщины. Ольга Засядько, как все видели, оставалась вечно юной царевной…

Тенор в самом деле был неплох. Молод, красив, только уверенности в нем еще не чувствовалось, но это Засядько отнес скорее к достоинствам. Пока человек не уверен в себе, он работает вдвое больше.

Зал восемь раз вызывал певца на бис, восторженные зрители бросали на сцену цветы. Тот раскланивался, посылал отзывчивым слушателям воздушные поцелуи. Засядько ясно видел в темных, как маслины, глазах неподдельное счастье. Если уж признал Петербург, богатый и взыскательный, то признает и остальной мир!

– Спасибо, – сказала Оля горячо. – Ты удивительный! Хоть и редко вывозишь меня в театр, но всегда так удачно!

– Это тебе спасибо, – ответил он искренне. – Ни жалоб, ни стенаний на то, что держу затворницей…

– Это ты держишь? – возмутилась она. – Какая самоуверенность!

Смеясь, они спускались к выходу из театра. В самом деле, больше всего ее держат дети, что растут не по дням, а по часам, – сильные, налитые жизнью, звериным здоровьем, не желающие спать ни днем ни ночью, готовые ходить кувырком с утра до вечера, на лету хватающие все обрывки разговоров, подбирающие знания отовсюду, будь это степенный рассказ профессора, зашедшего в гости к Засядько, или мат пьяного извозчика…

У подъезда царила обычная сутолока, когда иззябшие в ожидании кучера и форейторы наперегонки кидаются к ступенькам, едва завидят фигуру барина. Крик, свист и щелканье кнутов, вопли, ругань, всяк торопится отъехать первым. Наше российское бесстыдство, подумал Засядько с отвращением. Еще когда тенор пел, иные находчивые уже вставали и пробирались к выходу, топча ноги оставшимся и мешая им увидеть концовку спектакля! Такой граф по манерам не ушел от своего извозчика, а умом и вовсе не передюжит даже подошвы своих дорогих сапог.

Возле подъезда повозки сшибались корпусами, задевали друг друга колесами, стоял треск и щелканье бичей. Испуганно ржали лошади. Для форейторов было делом чести подать карету раньше других, обойти кучеров, тут не до соблюдения приличий, побеждает сильный да ловкий, а со слабыми не считаются даже в просвещенной Европе, здесь же вовсе Россия…

Засядько с отвращением смотрел, как иные давили народ, ломали повозки других театралов, ломились сквозь толпу, как свиньи через камыш, будто дикие звери спасались из пожара. Вот она, Русь, с ее широтой души: от слез умиления во время спектакля до грязного мата и смертоубийства сразу же после него!

Василь, гордо восседая на козлах, сумел пробиться к подъезду. Александр подал руку Оле, помог влезть, сам втиснулся рядом. Повозка была легкая, маневренная, и Василю удавалось протискиваться там, где застревали другие.

Их обогнала карета, больше похожая на боевого слона ударной армии Ганнибала. Богато украшенная золотом, тяжелая, массивная, на толстых крепких колесах, она будто и была рассчитана на столкновения с другими. Лошади запряжены цугом, восемь пар, нелепейшая мода, непрактичная на Руси, форейтор стегал коней и орал во весь голос, а далеко позади кучер щелкал кнутом. В крохотном окошке, похожем на бойницу, мелькнуло хмурое лицо с хищно загнутым носом.

Карета рвалась вперед, давя и с треском сшибаясь с более легкими повозками. Одна карета от удара повалилась набок, там заверещали на два голоса, мелькнуло розовое платье. Еще одну развернуло боком, дышлом уперлась в стену. Кучер лихо орал, свистел, плеть с азартом хлопала по лошажьим крупам. Люди едва успевали шарахаться в стороны, а кто не успевал, того сбивало с ног.