Становой хребет - Сергеев Юрий Васильевич

— Отец где? — насупился он.

— Где ж ишо, пьянющий с утра спит. Пронька с Олькой на заимке со скотом управляются. Проваливай!

— Марфа, не дури, в родной дом не пущаешь. Совсем спятила!

Из машины вылезла Марико, сонно потянулась, огляделась вокруг и вдруг молнией прянула на крыльцо, и Марфутка, охнув от страшного удара, скатилась грузно по ступеням вниз, заголив срамоту. Хватанула ртом воздух, дико выпучив ореховые глаза.

Егор остолбенел. Прислонившись головкой к притолоке и умело разряжая тяжелый винчестер, виновато улыбалась японка. Марфа поднялась на карачки, опасливо глянула наверх.

— Где ты такую зверицу сыскал, все печёночки отбила. Ну, погодите! Счас братанов потравлю — живо угомонят.

— Простите, пожалуйста, меня. Я боюсь, когда стреляют, — заговорила Марико, помогла встать отяжелевшей Марфе, — не нужно ругаться.

Та скрежетнула зубами и замахнулась кулаком по мужичьи. Марико легонько чиркнула ребром ладошки по её шее, бывшая жена Егора опять кувыркнулась наземь.

— Марико! — вступился он. — Хватит! Пришибёшь ещё мачеху мою, — невесело покачал головой, и опять пришла мысль: зачем приставил Кацумато к нему эту бесстрашную защитницу, вымуштрованную борьбой. Ить кинулась на ствол!

Он взошёл в избу, оставив их наедине, и застал в горнице спящего отца. Михей долго мыкал, матерился, стонал, обдавая тошнотворным запахом перегара самогонки, пока сын не плеснул ему на волосатую грудь ковш холодный воды.

Михей вздрогнул и смятенно вскочил, дико озираясь спросонья в поисках оружия.

— Не бойся, это я, Егор. С миром приехал.

— Чё от меня надобно? — хмыкнул отец и почесал горстью закучерявленную седым волосом голову.

— Отец ты мне или нет? В гости явился, а ты, как врага привечаешь. Мать-то в гроб вогнал зазря с этой шлюхой совместно. Эх, батя-батя! Креста на тебе нету…

— Дозволь одеться, не кори…

— Я ить с женой приехал на машине, думал мать увезти. Не довелось, эх, батя…

— Не тужись, со временем все там будем, не терзай меня. Померла Настютка без моево насилья. Тихой смертью отошла. Я не виновен в ней. Остудилась, и Бог прибрал к себе. Она-то уж точно в рай угодит.

— Кулаками спровадил, я же знаю, сколь ты над ней измывался. Нечего на Бога валить.

— Жена она мне была! Не твоё щенячье дело попрекать, — возвысил голос Михей.

— Ладно уж… помянём, сходим на могилку. Ольку с Пронькой надо привезть. Счас отправлю шофера за ими.

— Ишь ты-ы! И шофёр у тебя в прислуге. Никак забогател?

— А как же, чай, быковской крови.

— Но-но… давай мать помянем. А Марфутка-то где? Пущай накроет стол для дорогих гостей.

— Да-а, моя суженая ей чуток мозги вправила. С винчестером дурковала в дверях.

— Ишь ты-ы… Баб никак стравил? Неужто есть бойчей Марфы? Век этому не поверю. Она тут уж и надо мной командирство держит.

— Ты тоже особо не балуй, — усмехнулся Егор, — живо отправит на тот свет. С дурнинкой японка.

— Японка?! — отец округлил глаза. — Так они ить смирнее коровы в обращенье. Ну-ка, взгляну на невестку.

Пока они говорили в избе, Марфа покорилась и, злобно посверкивая глазами, ввела за собой Марико в дом. Та в пояс поклонилась Михею, оторопело застывшему в дверях горницы и ещё не управившемуся со штанами. Через мотню желтели кальсоны. Загудел примирительно, с первого взгляда оценив выбор сына:

— Здравствуй, невестушка, садись к столу. Марфа! Готовь угощенья!

— Она меня уж угостила, что дых не переведу.

— Ничё-о, знать, выпросила, — он огладил всклокоченную бороду, перекрестился на красный угол и подавил ладонью зевок, — меня вон тожа Егорка единожды угостил добре, доселе помнится. Забудем старое и давайте гульнём, с опохмелья башка чугунная.

Егор вышел во двор, услал машину на заимку, она была в десяти верстах от хутора. Когда вернулся к столу, отец уже допивал стакан спирта, дико тараща глаза на потолок.

Марико настороженно озиралась, на её вежливо-улыбчивом лице ничего не прочтёшь, сплошное благолепие и покорность. Марфа гремела рогачами в печи, что-то ворчала себе под нос.

И Егор заметил, как она постарела за год, как сильно стала походить на Якимиху. Марфа оплыла. Ранним жиром обрюзгли когда-то тугие щёки, помутнели глаза и выжелтились белки от пьянства. Неряшливая одежда усугубляла её непривлекательность.

Уже ничего Егор к ней не испытывал, кроме жалостливого презрения и ненависти к погубительнице матери.