Становой хребет - Сергеев Юрий Васильевич

Ехали домой хмуро и молча, каждый думал о своём. Изодранные северным ветром тучи волоклись по небу, парующие спины лошадей нахлестывал опостылевший дождь. Клятая чужбинушка стращала могильной безысходностью.

Мерещились на горизонте конные преследователи, руки хватались за влажные винтовки, и только одно утешение — жгущий нутро ханшин отгонял липкий страх, баюкал усталым сном. Егор нахохлился в седле, промокнув и прозябнув до костей.

Всё ещё слепил всполох ночного взрыва, а в ушах назойливо дребезжал последний крик убитого им человека. Сознание мутилось от непреодолимого раскаяния, ничто не радовало, эта боль всё саднила и саднила, отягощая сердце.

И когда Якимов зазвал в свой дом обсушиться, совсем по-другому, отчуждённо воспринял весёлую и расторопную Марфу. Она кинулась его раздевать, пригласила к столу, где исходила парком большая миска горячих пельменей.

Егор потушил холодным взглядом её улыбку, вспомнив залитую кровью попону осёдланной кобылы. Не чувствуя вкуса, жевал пельмени, молчал, пить совсем отказался. Впервые подумал, что бражничество надо бросать, кроме зла и больной головы оно ничего не подносит.

Пронька заторопил уезжать, да и сам Егор уже томился в этом доме. Марфа подошла к нему за воротами, в это время подтягивал он подпруги седла. Поглядывая на отъехавшего Проньку, заговорила, рдея щеками:

— Соскучилась я по тебе, Егорша, а ты, как чужой стал. Что стряслось?

И тут заметил он, какие у ней чёрствые, холодные глаза при тёплых речах, они, словно жили отдельно от разгорячённого лица, меркли кошачьим прищуром зрачки, то узились и становились колючими, то распахивались гибельной чернотой в опушье ресничной травы, пугали красным отражением заката.

— Да ничего не стряслось. Плата у тебя больно низкая, не по мне. Торгуйся с другими.

— Егорша, ты об чём?

— О том же, — он разобрал поводья и легко прянул в седло, — лошадь купца Яков пристрелил. Так что не бойся, не прознают, кто китайца в ихний рай спровадил.

Она закуталась в платок, усмехнулась и побледнела.

— Всё же, ты дурак! Ради тебя пошла на такое. А ты… ты-ы…

— Не верю! Так любовь не обретают. Покедова. Не об чём толковать нам с тобой. Прощевай!

— Гляди-ка! Осерчал-то как, — вдруг раскатилась Марфа нехорошим смешком, обкусывая губы, — ну и катись отсель! Такие бабы, как я, на дороге не валяются. Каяться ишо станешь.

— Валяйся, где вздумается и с кем пожелаешь, каяться не стану. Потушила ты во мне всё светлое на Белой реке. Телешом изгалялась передо мной, думала, на коленках подползу. Таким макаром люб не станешь, — и тронулся догонять брата.

— Что ты в этом деле разумеешь, сопляк! — крикнула ему вдогон слезливым голосом. — Пропади ты пропадом!

Егор гнал жеребца галопом до самых ворот. Пронька едва поспевал за ним. Ольке, вылетевшей птицей на крыльцо, Егор подал мешок с гостинцами, за солью и керосином надо было ехать к Якимовым подводой.

Зима текла в обыденных хлопотах. Назойливо одолевали мысли о сговоре с Игнатием Парфёновым. Егор ни с кем не делился задумками, ждал наступления тепла. Ездил верхом на охоту, убирал скотину и только на рождество попал в дом к Якимовым.

Как бы он ни храбрился, всё же, Марфа запала ему крепко в душу, тосковал по её смеху и не бабьей лихости. Не мог уняться.

Праздники справляли семьи Быковых и Якимовых всегда сообща. Наезжали в гости знакомые казаки, и за длинными столами не смолкали долгие разговоры об урожае, хозяйских заботах, воспоминания о покинутых станичниках.

Запевали старинные казачьи песни, на них старая Якимиха и мать Егора были великие мастерицы. Праздник обычно кончался попойками и кулачками.

Был в станице такой обычай, сходились стенка на стенку, поначалу мальцы, потом вступали постарше, а в конце — белобородые старики засучали рукава и бились до крови.

У Якимовых тоже дрались, только кулаками, квасили друг дружке носы, бабы кидались разнимать и за компанию умывались красными соплями. Потом опять все сидели, обнявшись, горюнились и пели, и пили в страшной, тягучей и неприкаянной кручине.

В этот раз Марфа, как бы, не замечала Егора. Изрядившись в привезённые осенью обновки, она плясала до упаду под Спирькину гармонь, без удержу хохотала и пила с казаками наравне.

Ловил хмурый Егорка её жгучий взгляд, пробиравший до нутра, но марку держал, не отзывался на увёртки.