Девятный Спас - Брусникин Анатолий

Вернулся запыхавшийся Сен-Жиль, принялся любовно чистить и снаряжать орудия своего ремесла, два искусной работы пистоля. Знать, было и французу что показать.

Вот мушкетный мастер раскрыл карманные часы, положил на ящик, сам изготовился. Часы звякнули, и в тот же миг грянул выстрел. Посреди лоскута зачернела дырка. Анненхоф же проворно отложил фузею, взял вторую — бам! Взял третью — бам! Он был похож на ярославскую игрушку, которую дёргаешь за верёвочку, а деревянный мужичок топориком помахивает туда-сюда, туда-сюда.

Зрители оглохли от пальбы, глаза щипало от порохового дыма. Уже сумерки наступали, вокруг и без дыма не очень-то видно, но ловкому немцу это было нипочём: так и сажал пулю в пулю.

Преображенцам, глазеющим на столь предивное искусство, никому в голову не пришло оглянуться на расспросную избу.

А туда, прямо на крыльцо, вынырнув из-за угла, взлетела лёгкая, стройная фигура. Это был шпажный учитель Ансельмо-Виченцо Амато-ди-Гарда. Он приоткрыл скрипучую дверь (стрельба всё равно заглушала прочие звуки), скользнул внутрь.

Палач Фимка, нелюбопытственный к иноземным затеям, сидел на корточках над подследственным, протирая ему лицо мокрой тряпицей. Верёвка с потолка свисала уже новая.

Железный эфес обрушился на багровый затылок труженика дыбы с отрадно сочным звуком: хряп! Фимка, не обернувшись, повалился на Дмитрия Никитина, который от этакого бремени засипел и, наконец, очнулся.

Увидел над собой давешнего цесарца, озабоченно хмурившего щипаные бровки. И сказал чужеземец на чистом русском:

— Митьша, чёрт бородатый! Кабы стручок приказный твоего имени не назвал, нипочем бы я тебя не узнал!

А вот Митя его сразу признал, хоть лет прошло немало. Не очень-то востроносый изменился. И веснушки никуда не делись, разве что посветлей стали. Удивился Никитин, не без этого, но не так чтоб через меру, ибо покойнику сильно удивляться не положено. Не ведаем ведь мы, бренные человеки, что там обретается, за смертным пределом. Может, старые друзья-покойники.

— Лёшка-блошка, ты? — улыбнулся Митьша. — И ты, значит, помер? А Илейка где?

— Молчи, «заговору потатчик», после поболтаем. — Алёшка взвалил бессильное тело на плечи и крякнул. — Ишь, мяса отъел, не подымешь.

Через крыльцо в другой раз не поперся, зря на рожон не полез. Потому что присмотрел в углу малую дверцу, чёрный выход.

Хорошо, вокруг недостроенного приказного городка еще не успели тын поставить. Сумерки тоже помогли. Если не они, вряд ли б «цесарец» сумел подогнать запряженную тележку к самым избам. А не подогнал бы, неизвестно, как доволок бы свою нелёгкую ношу. Был он хоть и гибок, строен, но силы не великой.

— Уф, — выдохнул, наконец, Алёша, сажая старого друга на край повозки. — Не приметили, помог Господь.

Он перекрестился — не по-русски, а слева направо. Спохватился, сложил персты щепотью и поправился, как должно.

— Отвык… Ты ложись, я тебя сверху закидаю. Не ровен час поскачет кто мимо в синем кафтане, а по тебе видно, что ты за птица.

В тележке валялись наскоро кинутые вещи, что под руку попалось: одеяло, тощая перина, длинный камзол, плащ. Под всю эту рухлядишку Лёша друга и закопал. Уложил на живот, ибо на спине страдальцу было невозможно. Когда одеяло, очень осторожно опущенное, коснулось истерзанной кожи, Митя замычал от боли. Выломанные из суставов руки торчали в стороны двумя бесполезными хворостинами.

От каждого толчка, каждого движения Никитина будто снова на дыбу вздёргивало, так что говорил он отрывисто, сквозь зубы.

Опять спросил, как уже спрашивал, когда Алёша его на себе волок. Но тогда «господин ди-Гарда» не ответил, не до того было.

— …Погубил ты… себя… Хватятся они… И конец тебе… Пропадёшь… Ссади… Поймают, скажу… сам уполз…

— Пустое. Где им догадаться? — беспечно ответил Алексей, соскакивая с облучка, чтобы провести лошадь за уздечку вокруг колдобины. — Никто меня не видал. С какой стати венскому фрязину государева злодея с пытки красть? Палач меня не видал. Не, не подумают. Другое плохо… — Он сострадающе поморщился на Митин сдавленный стон — одно колесо всё-таки попало в рытвину. — Полечить бы тебя. Отлежаться надо. Но времени на то нет. Мне завтра утром, что хошь, но надо на службе быть, с этим в полку строго. Терпи, Митьша. Всю ночь ехать будем. В Аникеево к отцу доставлю, обратно верхий, скачью помчу. У себя в вотчине тебе долго тоже оставаться нельзя, но это уж потом голову ломать будем. Доехать бы.

Он оглянулся. Преображенское скрылось за поворотом дороги, а главное — завечерело совсем, в холодном небе просеялись бледные звёзды, луны же не было. Чего бы лучше для тайного, беглого дела?

— Пожалуй, остановимся, — рассудил Алёша ещё малое время спустя. — Ну, раб Божий, кричи теперь, можно. Никто не услышит.

Он осторожно снял с друга набросанное тряпье. Вынул из кармана флягу.

— Пей. Ром это.

Дмитрий отхлебнул — подавился. Никогда такого злого вина ещё не пивал.

— Хлебай, хлебай. Оно от боли полезно. Сейчас завоешь…

Влив в калеку полфляги, остатком Лешка израненную спину окропил.

— У-у-у-у!!! — зашёлся страдалец.

— Погоди, это цветочки…

Сняв с пояса длинный шарф, мучитель бестрепетно приподнял стонущего товарища и крепко-накрепко примотал ему руки к бокам.

— А-а-а-а-а!!!

— Всё, всё. Ну вот, теперь легче будет. Дорога долгая, тряская.

Поехали дальше. Дмитрию теперь в самом деле много лучше стало. Только неудобно было голову выворачивать, на Лёшку смотреть.

Человек — удивительное создание, так устроен, что первейшее из чувств, какое в нем просыпается, едва отступят боль и страх, есть любопытство.

— Блошка, ты откуда взялся? — слабым голосом спросил Никитин. — Иль ты мне снишься? Сколько лет не видались? Я ведь, как первый раз отпустили, приходил в академию-то. Сказали, сбежал ты. Не чаял, что свидимся. Ну, рассказывай, рассказывай!

Милое дело — ночная дорога. Да со старым другом, да под звёздами, да под хороший разговор. А уж если сказка небывалая и рассказчик складный, обо всём на свете позабудешь, даже о суставной ломоте и всеспинном жжении.

— …И взяли они меня, значит, с собой, — неторопливо сказывал Лёшка, посасывая трубочку. Иногда из нее выскакивала искорка, будто падала звёздочка с неба. — Гамба сначала хотел за шкирку выкинуть, но Франческа упросила. Она была девка добрая, весёлая. Беспутная только и на подарки жадная. После, когда мы в Праге без гроша сидели, ушла от нас к одному тамошнему дюку. Помню, вечером плакали они оба, Гамба с Франческой, прощались. Меня она тоже поцеловала, назвала «ми повре бамбино», сиречь «болезный мой дитятко», и сгинула навсегда. А мы с контием покатили дальше, уже при деньгах. Потом ещё не раз и не два случалось. Как на мель сядем, контий свою метрессу другому продаёт. Такой славной, как Франческа, больше не попадалось, — вздохнул рассказчик, — но девки всё были зело апетизантные, красивые. В амурном авантюре Гамба был, можно сказать, наипервейший селадон на всю Европу.