Сулла - Гулиа Георгий Дмитриевич

– Я не дурак, Сулла. И видеть насквозь меня трудно. Ибо я не финикийское стекло. И даже не римское. Я – человек.

Он поднялся с места:

– Я хотел побеседовать по душам. Как со старинным другом. Наверное, я ошибся. Прощай, Сулла!

Диктатор не ответил. Не проводил до дверей. Не сказал «до свидания» или «прощай». Вызвал Децима. И сказал тому:

– Ты видишь этого человека?

– Который направляется к выходу?

– Да. Это неисправимый марианец. Половина имущества – твоя. Голову выставишь на форуме. – Перехватив удивленный взгляд центуриона, заметил: – Его голову, Децим! Его!

Центурион бросился выполнять приказание. Его шаги были слышны в таблинуме довольно долго. И замерли только тогда, когда Децим вышел во двор.

Сулла крайне возмущен. Дерзостью этого Вариния. Взял прекрасный граненый сосуд с вином и приложился к нему. А вода из летнего снега окончательно успокоила его. Походил по комнате широким шагом, сочиняя в голове письмо в провинцию Идумея, где следовало увеличить налоги. Ибо нужны деньги. Много денег…

Вошедшему Эпикеду сказал:

– Где-то по Риму, говорят, блуждает поэт Вакерра… Хороший поэт! Скажи, чтобы привели его ко мне.

– Я, кажется, знаю его: такой плюгавенький…

Сулла сердито посмотрел на слугу:

– Это не самое худшее качество, Эпикед. Одним словом, найди и доставь его ко мне!

10

Римские граждане, казалось, придавлены. Словно прессом новой давильной машины, изобретенной в Испании для виноградарей. Сулла крутит ее ручку с великим умением. Не щадя ни сил, ни времени. Днем и ночью стучатся в дома центурионы, неся черную весть. Неприсутственный день в этом отношении ничем не отличается от обычного, иды – от календ, декады от месяца. Днем и ночью составляются проскрипционные списки. А сколько пропадает людей и без списков? Кто это учитывает?

Слезы полились рекой. А кровь? Кто учитывал ее? Может быть, Гибрид и его магистраты? Может, Гай Варрес и его люди? Фронтан или Руф? Кто?

Дома, подлежавшие конфискации, тщательно вносились в списки. Сады тоже. Вплоть до дерева, имеющего хоть какую-либо ценность. И жемчуга заносились в списки. И деньги аккуратно складывались в эрарии. И там их считали квесторы. А жизни? Кто им вел счет? И зачем это? Кому?

Люди спрашивали друг друга: где же боги? Разве и они убоялись проскрипций? Разве и они забились в свои углы и не кажут носа на люди? Что же с ними? Где справедливость? Почему боги не отличают старого от молодого, вдову от девушки, детей от пожилых? Где же все-таки боги? И что же происходит в этом Риме?

А сколько вен добровольно вскрыто? Из опасения, что явится центурион с черной вестью и скажет: «Великий и мудрый Сулла спрашивает тебя: «Не прожил ли ты свой век?» Это была сакраментальная формула. Это был приговор. Неотвратимый. И его приводили в исполнение немедленно. Если вопрошаемый проявлял малодушие и не находил дорогу в бальнеум, чтобы вскрыть себе вены, – ему помогал центурион. Точнее, помогал взмах его меча. Грозного, как молния.

Диктатура Суллы – так утверждали все – входила в силу, была в полном разгаре, точно пожар, раздуваемый свежим морским бризом. И тем не менее с его уст не сходило слово «демократия». И вскоре он принял (вторично) консульство вместе с Метеллом Благочестивым. Это было очень удобно: верховная власть плюс консульство. Это сохраняло видимость республиканской демократии. Однако Сулла нанес смертельный удар по народным трибунам, и этот институт фактически исчез. Это был удар по плебсу. Правда, в то же самое время Сулла нанес удар и по всадникам, ликвидировав их привилегии. Но популярам не приходилось радоваться этому: просто логика борьбы за власть вынудила Суллу убрать всадничество с поля политической битвы. Благодаря соучастию одних, оцепенению других и равнодушию третьих Сулла достиг высшей власти. Сенат трясся в страхе, оформлял задним числом все деяния Суллы, придавал им видимость законности.

Многие римляне, потеряв ощущение реальности и принимая все это за страшный ночной кошмар, обращались к помощи различных гадателей. Учуяв наживу, по городу сновали персидские, вавилонские, мавританские и прочие прорицатели, предрекавшие будущее. Никогда не ошибался тот, кто по светилам или по линиям рук предсказывал кровавую годину. Ибо в этом им старательно помогал не кто иной, как Сулла.

Особенно невыносимыми казались ночи. Вооруженные до зубов солдаты, держа над головами факелы из боярышника, маршировали по улицам. И согласно спискам убивали и грабили несчастных граждан. Никто не знал в точности, чья наступает очередь. Если опасность миновала нынче, это вовсе не означало, что миновала она вообще.