Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3 - Солженицын Александр Исаевич

В дверь – не постучала, но погладила комнатная девушка государыни:

– Ваше Величество… Граф Бенкендорф осмеливается просить вас.

Аликс тихо встала и вышла.

Граф Бенкендорф – дрожали его узкие бакенбарды – в смущении и волнении нёс какую-то бессвязицу: Государь должен появиться перед каким-то пришельцем, комиссаром Совета рабочих депутатов.

– Как это – появиться? – разгневалась императрица, ещё чувствуя в себе последние силы, тем ответственней, чем меньше их оставалось у августейшего супруга. – Государь не назначал никому аудиенции!

Граф ломал пальцы, ещё бы он не понимал, старый царедворец! Но новый комендант дворца говорит, что нет иного выхода. Не угодно ли Ея Величеству принять с объяснениями коменданта?

Как всегда доставались ей – мужская доля, мужские решения. В таком состоянии, как Ники был, он принять решенья не мог.

Государыня прошла в зелёную гостиную, всё в том же, своём теперь обычном, платьи сиделки, – и приняла штабс-ротмистра Коцебу, уже с благоприятной характеристикой Лили Ден, и всматривалась теперь в него своими оболевшими, усталыми глазами, – кажется и они, последние в семье, скоро перестанут смотреть.

В таком состоянии и не рассмотришь нового человека. Но Коцебу держался очень почтительно и с тоном заботливым – как все их прежние хорошие окружавшие офицеры.

Он объяснял, что у него – нет выхода, нет таких сил – ссориться с Петроградским Советом. А Совет желает удостовериться, что Государь – действительно тут.

Задохнуться можно было!

– Но куда же он мог деться? Но где ж ему ещё быть?

Однако Коцебу не отступал. Если произошло бы столкновение с силами Совета – это ни для кого не будет хорошо. Но с большим трудом достигли, как уладить мирно. И это – совсем небольшая процедура, она не будет Государю отягчительна. Ему – не надо этого комиссара принимать, ни разговаривать с ним, ни даже – с ним здороваться. Придумали так: в том скрещении коридоров наверху, где картинная галерея, Государь пройдёт, не останавливаясь, по одному коридору, а из другого будет смотреть этот комиссар, вот и всё. Комиссар будет окружён вооружёнными офицерами караульного полка – он не сможет ни двинуться, ни оскорбить.

Получалось так, что надо – согласиться. Положение узников не давало слишком большого выбора.

Но знала государыня, в каком расслаблении и немоте оставила Государя. В состоянии ли будет показаться?

На переговоры призвали Долгорукова. Нельзя ли эту процедуру отложить – часа на два? хотя бы на час?

Увы, увы, нет, – штабс-ротмистр сильно беспокоился. За час может быть потерян мирный исход. Ея Величество не представляет, какие опасности уже минованы.

Очевидно, приходилось уступить.

Александра пошла приготовить Ники. Он лежал на спине в тяжёлой дрёме, с полуоткрытым ртом, и стонал. Её сердце разрывалось: за что ещё это страдание и унижение ему посланы?

Она двумя руками взяла его за голову, ласкала и пробуждала.

Он плохо вникал: почему, куда нужно идти? зачем? Но верил ей.

И с тягостью, с тягостью – приподнялся, сел. Скрывая следы его слабости, она сама его обтёрла, умыла.

В спальне он переоделся из шлафрока в лейб-гусарское. Переодевался он по военной привычке всегда легко и быстро.

Глаза и многие морщины на тёмном лице были как ямы.

Аликс перекрестила его, – и он вышел к Бенкендорфу и Долгорукову – то ли поняв, то ли всё ещё в сером непонимании.

Слава Богу, ему не надо было никому ничего говорить.

Это была – как маленькая коридорная прогулка, поскольку ведь парк был теперь запрещён.

Но как стыдно гулять развенчанному!…

Они поднялись на второй этаж. Бенкендорф почтительно объяснял Государю, где и как надо пройти – до комнаты камердинера Волкова. И – нужно без головного убора.

Понял, не понял?…

Снял гусарскую фуражку, положил на коридорное окно.

Сам Бенкендорф с Долгоруковым поспешили вперёд, занять позиции. А Государь должен был помедлить минуты три здесь.

Потом пошёл – совершенно как в забытьи, как во сне, как сам не присутствуя и не участвуя.

Сам открыл полотнище широких дверей – там дальше, на перекрестьи коридоров, под стеклянными потолками, уже почти не дававшими света приконченного дня, горели ярко лампы, все, какие были там.

Николай прижмурился, больно.

Медленно бесцельно шёл.

В трёх шагах от перекрестка вбок стоял этот самый комиссар – в форме военного чиновника, но в крупной лохматой кавказской папахе, одну короткую ногу выставив вперёд.