Любовь и Рим - Бекитт Лора

Гай представил, как вернется в Италию, в Рим, свободный, как ветер, для которого вся земля — дом, без гроша за душой, не имеющий родственников и связей, с клеймом прощенного изгнанника. Чем он станет зарабатывать на жизнь? Разве что найдет место писца в магистрате, будет ютиться в каморке под самой крышей и в лучшем случае сможет купить одного раба. Захочет ли и сможет ли Ливия разделить с ним такую жизнь? Гай вспомнил, как она бежала с ним в Грецию, без колебаний бросив все, не побоявшись никаких трудностей… Нет, она пойдет за ним до конца, несмотря ни на что, — он не мог потерять еще и эту, последнюю веру.

Они сошли на берег в Путеолах, и Гай рассеянно следил за тем, как разгружаются корабли, думая о том, что где-то там, в его снах, существует иное море, с другими берегами, море, которого нет, на котором ему никогда не побывать. И ему стало страшно при мысли, что многое из того, что прежде было частью его «я», может постичь участь этих снов.

Пока шли переговоры, он жил неподалеку, на одной из прекрасных вилл, где размещались и другие сопровождающие, бродил по городу, наблюдал и ждал. Он видел добродушного, грубоватого, жадного до власти и денег, неразборчивого в средствах Марка Антония и казавшегося нерешительным, в те времена имеющего славу неумелого полководца и не пользовавшегося особой популярностью Октавиана, и своего нынешнего покровителя Секста Помпея и приходил к выводу, что среди них нет того, кто мог бы восстановить благосостояние Италии. В конце концов он приметил человека, с которым несколько раз виделся в Риме: мужа подруги Ливий, Юлии, Клавдия Раллу, который служил в преторианской гвардии, и прибыл в Путеолы в качестве командира одного из отрядов охраны Марка Антония. Улучшив момент, Гай подошел к нему и представился. Они разговорились: Клавдию было интересно узнать правду о положении на Сицилии, а Гай истосковался по вестям из Рима. Они шли по центральной улице города, мирно беседуя, и сердце Гая сжималось от радостного ожидания момента соприкосновения с тем, чем он жил эти бесконечно долгих четыре года.

— Как думаешь, чем закончатся переговоры?

Стройный Гай Эмилий в легкой тунике и коротком плаще выглядел рядом с мощным Клавдием точно уж как рядом с удавом. Темные, почти лишенные блеска глаза Клавдия казались неподвижными на широком смуглом лице под низко нависавшими на лоб, круто вьющимися черными волосами. И его слова срывались с губ медленно, тяжеловесно, как камни.

— Будет заключен мир; возможно, изгнанникам позволят вернуться в Рим, но им трудно рассчитывать на большее. Отобранные у проскрибированных земли раздроблены, и не думаю, что наши правители возместят осужденным их убытки.

Гай закрыл глаза, подставляя лицо потокам солнечного света.

— И все-таки, — с глубоким вздохом промолвил он, — я бы хотел вернуться в Рим!

— Это было бы неплохо, — согласился Клавдий, — не уверен, что морская держава Помпея просуществует долго.

Они немного поговорили о Сексте Помпее: Гай не скрывал, как мало, по его мнению, похож «избранник Нептуна» на избавителя Республики. Потом осторожно спросил:

— Как поживает госпожа Юлия?

— Превосходно. Она воспитывает детей: их уже трое, две девочки и мальчик.

— А… Ливия Альбина?

Гай невольно замер, ожидая ответа: в его лице были тоска и страсть.

— Тоже неплохо.

— Ее дочь здорова?

— Вполне.

Гай помедлил. Он глядел туда, ввысь, где теснились горные кручи, вершины которых сливались с облаками.

— Они живут у Марка Ливия?

— Нет, Ливия с ребенком живет в доме своего мужа, Луция Ребилла.

По телу Гая жгучей волной пробежала дрожь.

— Они… сошлись?

Клавдий кивнул. Он шел, положив руку на рукоять меча, и теперь невольно сжал ее.

— Знаю, для тебя это плохое известие, Гай Эмилий, но ты должен понять: ей было тяжко жить у отца.

— Ее преследовали, унижали?

— Не думаю. И все же Марк Ливий — человек, не привыкший переносить позор. К тому же совсем не годится лишать ребенка отца.

Гай криво усмехнулся:

— Должно быть, Луций идет в гору?

— Да. В этом году его избрали эдилом.

Они продолжали идти молча. У Гая было такое чувство, будто он вернулся в свой дом и не узнал его: он стоял на пороге, а из дверей веяло могильным холодом. И в то же время в его сердце словно бы наглухо захлопнулись какие-то ставни. Он едва нашел в себе силы сказать: