33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Анташкевич Евгений Михайлович

Каждый вечер Ремизов, Изабелла и Сорокин подводили итоги. Собственно, итоги подводил Мироныч. Он был главный в бригаде филёров. Маленький мужчина сорока лет, с внешностью городского простака, садился в кресло в гостиной Ремизова и Изабеллы, забрасывал одну худую ногу на другую худую ногу и рассказывал, что делал Номура в течение дня. Сорокин ни разу за эти три дня не увидел Мироныча, он встречался с ним только вечерами после окончания слежки во время обсуждения, но впечатление было такое, что Мироныч и был Номурой, потому что рассказывал так, как будто бы сам сидел за извозчика, а когда Номура ходил пешком, то был у него в шляпе, или прямо в голове, и всё видел его глазами, что ли?

Сейчас Мироныч, тыкая пальцем в план города, изданный в 1920 году неким С. М. Фоменко, объяснял, где Номура проверяется:

– Вот здесь, на Полевой, между Участковой и Торговой – тут проходняк к складам… тама широкий проезд для фур… Перьвый эшелон сюда не идёт, а мои легавые ждут ево с боков – на выезда́х… А вы ждёте сигнала и тады впрягаетесь – тута можно проколоться! Дале! Вот тут: при входе на Южный базар… на нём один сплошной проходняк, и мы топаем за ним пёхом… А вы ждёте моего сигнала! Ещё вот здесь – на переезде по Мостовой через чугунку! Там всё видать, поэтому – тока мы, ножками, или рикша! А када в Фузядан втянется, тада ходу и ему на хвоста. Так-то! Паршиво только, что план старый, город-то строится! Ты, – он обратился к Ремизову, – подсуетился бы да купил бы план поновее! А?

Ремизов кивнул.

Для Михаила Капитоновича всё это было колдовством, и на ум относительно Мироныча приходило одно слово – шаман!

На самом деле для Сорокина всё оказалось шаманством и колдовством, а главное то, как Мироныч говорил: «проходняк», «прокол», «сел на плечи» или «на хвоста», «опережение», «дышать в затылок», «красоваться бельмом», «топтуны», которых он иногда звал «лягавыми», и ещё много чего, но он решил не спрашивать и дожидаться разъяснений, как бы само собой. Ремизов и Изабелла понимали Мироныча с полуслова.

– Итак? – спросил Ремизов в конце обсуждения.

– Итак? – переспросил Мироныч, перекинул ноги и стал слюнявить самокрутку. – А в итаке трёх новых мы надыбали…

Оказалось, что, пока рикша катал ничего не понимающего Сорокина по городу, Мироныч с «бригадой» успел за эти дни установить три новых связи Номуры, которого он за крепкие зубы звал «Лошак».

– Один – наш полицейский чин Хамасов, будь он неладен, другой – китайский мануфактурный оптовик с Фузядяна, щас мои топтуны устанавливают его по месту жительства, и третий – военный ихний со штаба Чжана.

– Это штаб маршала Чжан Цзолиня, это вы, я надеюсь, знаете! – прошептал Ремизов Сорокину.

Михаил Капитонович кивнул, хотя только слышал, что Чжан Цзолинь – это что-то вроде губернатора на северо-востоке Китая, то есть в Маньчжурии, – то есть самый главный здесь хозяин.

Когда Мироныч закончил, Ремизов подал ему конверт, тот сунул его под совершенно сухую, но злопахнущую рубаху и, не откланявшись, ушёл, только от порога спросил:

– Завтра?

– Завтра, отдыхайте, Мироныч.

Изабелла ласково улыбнулась ему и помахала рукой. Мироныч, глядя на неё, по-боксёрски поджал кулаки, мотнул головой, сделал языком «Ц!» и тихо затворил дверь.

После его ухода Ремизов долго думал и барабанил пальцами по столу.

– А в итоге вот что! – И он рассказал, при понимающе кивавшей Изабелле, как в Харбин привозят опиум. – Вот и вся схема! В ней есть и господа полицейские, и господа военные!

Слежка была закончена. Договорились, что завтра Сорокин перепишет бумаги из дела на «Кара́фа» и передаст их Ремизову, а вечером они все вместе поедут к Кауфману.

* * *

Утром Михаил Капитонович проснулся рано, когда ещё не было жары, и стал рассматривать свой костюм. Он у него был единственный, и оттого Михаилу Капитоновичу было его бесконечно жалко, как и себя, потому что он даже представить себе не мог, что сейчас наденет его и выйдет на улицу. Предательская солёная полоска на шляпе стала откровенно безобразной. Михаил Капитонович выругался, но делать было нечего, он оделся и вышел.

К обеду он переписал бумаги и решил, что в этом костюме он не сможет пойти никуда, если только на службу.

«Значит, придётся что-то купить! – решил он и вышел на Китайскую. – Четырнадцатое июня, а так жарко! Что-то будет в июле?»

Он шёл по улице и пытался вспомнить прошлое лето, было ли оно таким. Но вспомнить не получалось, потому что он обнаружил себя в этом городе только тогда, когда его подобрал Серебрянников, то есть уже в конце августа. А что он делал до этого почти год, после того как они с Штином, Вяземским и Суламанидзе среди разрозненных отрядов вырвались из Приморья, после красного разгрома? Пил. Немного зарабатывал, когда выходило, и пил, даже выкурил три трубки опиума. Деньги от Гвоздецкого – Михаил Капитонович вспомнил его и перекрестился: «Дай Бог ему… каким бы он ни был…» – он пропил за лето. Денег было много, и планов было много, но он остался в этом городе совсем один, он потерял Штина, и было неудобно заявляться к Румянцевым. А таких, как он, в Харбине было много, сотни: молодых подпрапорщиков, прапорщиков, подпоручиков и поручиков. Среди ночлежников, как их называли в городе, были даже полковники: без семей, без работы и без друзей. В Фуцзядяне они собирались возле нескольких харчёвок и ждали, что кто-нибудь наймёт их на работу. И нанимали. Чаще всего это были китайцы, иногда японцы, те даже платили прилично. И тогда сколачивались бригады по три-четыре голодных, небритых и слабосильных, и они шли на железнодорожные склады, на выгрузку леса с барж, на стройки, на самые тяжёлые работы, а иногда надо было вычистить выгребные ямы или снести в одно место трупы. Им было всё равно – платили бы деньги. И они их сразу артелью и пропивали. А ещё были пьяные драки, членовредительство и убийства, и их никто не расследовал. Тела друг друга они сбрасывали в Сунгари. Мало кому удавалось вырваться из этого круга. Поэтому, каким было прошлое лето, Михаил Капитонович вспомнить не смог.