Падение титана, или Октябрьский конь - Маккалоу Колин

Он замолчал. Мимо прошли два сенатора.

— Клятву, которую ты дал Фульвии, нельзя нарушать, поэтому я не прошу тебя вступить в клуб «Убей Цезаря». Это Децим придумал название. В шутку или всерьез, но у стен имеются уши. Я только прошу тебя помочь нам так, чтобы не уронить себя в глазах Фульвии. А именно: прими такой вид, чтобы всем казалось, что Цезарь уже пристраивает на голову диадему. Кое-кто с давних пор поговаривает об этом, но их болтовня выглядит как злонамеренные происки заклятых его врагов. Так что этот слух не производит впечатления на таких людей, как Флавий Гемицилл или Аттик, чье мнение очень ценится в деловых и коммерческих римских кругах. Иное дело, если о царских амбициях Цезаря проронит словечко кто-нибудь из его близких. Тогда версия всем покажется очень правдоподобной. Во всяком случае, так думает Децим.

Мимо прошли еще два сенатора и услышали, как Требоний с Антонием увлеченно обсуждают стати приобретенного кем-то из них коня.

— Сейчас ходят слухи, что в следующем году ты будешь консулом, — снова заговорил Требоний, — и что, когда Цезарь пойдет на парфян, ты останешься в Риме, чтобы править до конца года, а затем вместе с Ватинием развязать войну в Дакии. Не спрашивай меня, откуда я это знаю, просто прими как факт. Я думаю, ты не в таком восторге от этого плана, как полагает Цезарь, и я понимаю, почему это так. Кампания в Дакии не обещает больших трофеев. Там нет Атватука со всеми сокровищами германцев и нет хранилищ друидов, битком набитых жертвенным золотом. Тебе придется выпытывать у дикарей, где расположены их могильники, а ты ведь не Лабиен. Что касается продажи рабов, кто будет их покупать? Самый большой рынок — это царство парфян, а зачем им рабы, когда на них наседает Цезарь? Но если Цезарь умрет, все изменится, да?

Антоний остановился и наклонился, чтобы завязать шнурок ботинка. Пальцы дрожат, отметил Требоний. Да, семена падают на благодатную почву.

— Во всяком случае, как консул, выбранный на остаток этого года, и действующий консул на следующий год, ты в отличном положении. Ты можешь сделать что-нибудь могущее заставить даже умных людей задуматься, а не хочет ли Цезарь и впрямь стать Цезарем Рексом. Вроде бы в храме Квирина намечают поставить статую Цезаря, а вдруг сенат проголосует за то, чтобы соорудить для нее на Квиринале отдельный дворец? Рядом с храмом Квирина, да еще с храмовым фронтоном на нем? Что, если введут культ Цезаря Милосердного? Не будет ли это уже походить на культ божества? Если бы ты был жрецом, люди тебе поверили бы, не так ли?

Требоний остановился, перевел дыхание и продолжил:

— У меня много идей по этому поводу, но я уверен, ты можешь многое придумать и сам. Нам надо устроить все так, чтобы казалось, будто Цезарь никогда не снимет с себя полномочий, никогда не откажется от власти и что конечная цель его — стать земным богом. Первый шаг к этому — стать царем. То и другое отлично объединяется. Видишь ли, никто из членов нашего клуба вовсе не хочет, чтобы его судили как perduellio, пусть наказанием будет лишь порка. Мы хотим выглядеть героями. Но для этого требуется создать настроение у первого класса — это единственный имеющий для нас значение класс. Все, кто пониже, уже считают Цезаря и богом, и царем, и им нравится это, потому что они любят его. Он дает им работу, возможности, пропитание. Не всели равно тогда, сколько будет он править и как? Все равно. Даже второму классу. Единственное, что нам надо сделать, — это повернуть первый класс против Цезаря Рекса.

Они подходили к дому Луция Цезаря.

— Не говори ни слова, Антоний. Твоим ответом будут действия. Больше ничего нам не надо.

Требоний кивнул, улыбнулся, словно они только что вели ничего незначащий разговор, и вошел в дом. Марк Антоний пошел дальше, ко дворцу губернатора. Он тоже улыбался.

Когда на следующий день, на рассвете, огромная кавалькада покидала Нарбон, Цезарь пригласил Антония к себе в двуколку. Это не означало, что Гай Октавий впал в немилость. Он сел в другую двуколку, присоединившись к Дециму Бруту.

— Мы с тобой дальние родственники, молодой Октавий, — сказал Децим Брут, устало вздохнув.

Время, проведенное в Нарбоне, было напряженным, и напряжение еще не спало. Оно будет длиться, пока он не убедится, что Антоний не проболтался.

— Действительно, — весело согласился Октавий.

Этот обмен явился прелюдией к долгому безобидному разговору, который закончился лишь через три дня в Арелате, где Цезарь задержался на один рыночный интервал, чтобы оставить там пятый легион, «Жаворонок». Когда Домициева дорога стала подниматься к Генавскому перевалу, Октавий вернулся в двуколку Цезаря, а Марк Антоний пересел к Дециму Бруту. Нет, он не проболтался. Какое облегчение!