Падение титана, или Октябрьский конь - Маккалоу Колин

Теперь он собирался обедать у другого ветерана галльской войны, Авла Гиртия, хорошо владевшего и пером, и мечом, и несомненно являвшегося самым преданным сторонником Цезаря. «В следующем году Гиртий стал бы консулом с Вибием Пансой, а может, и станет, если указ Цезаря останется в силе. Но Гиртий — крестьянин, он никто. А я — потомок Юниев Брутов и Семпрониев Тудитанов. Верность — да. Но прежде всего самому себе. Ну и Риму, конечно. Это бесспорно. Я убил Цезаря, потому что он разрушал Рим. Рим моих предков. Никто из нас не хотел видеть, как гибнет Рим. Децим, не лги! Ты сходишь с ума! Ты убил Цезаря, потому что рядом с ним ты был никем. Потому что ты понял: единственный способ заставить людей не забыть твое имя — это убить того, кто всех затмевает. Истина в этом. Радуйся, твое имя теперь внесут во все исторические труды».

Трудно было встретить взгляд серо-сине-зеленых глаз Гиртия. Взгляд очень мирный, но твердый. Твердость преобладала. Однако Гиртий приветливо протянул руку и повел Децима в свой очень милый дом, купленный, как и дом Децима, на долю в галльских трофеях. Они обедали одни — большое облегчение для Децима, который до ужаса боялся присутствия кого-то еще.

Наконец последнее блюдо — и слуги ушли. Остались вино и вода. Гиртий повернулся на своем конце ложа, чтобы удобнее было смотреть на гостя.

— Ну и в ситуацию ты вляпался, — сказал он, наполняя чаши чистым вином, без воды.

— Зачем ты так, Авл? Освободителям объявлена полная амнистия, все пойдет по-старому.

— Боюсь, уже нет. Настоящая диспозиция вещей такова, что прежний порядок не вернется. Все будет по-новому.

От удивления Децим дернулся, окропив пол вином.

— Я тебя не понимаю.

— Пойдем со мной. Я тебе покажу.

Гиртий спустил ноги с ложа, сунул в шлепанцы.

Ничего не понимая, Децим побрел за ним. Они прошли через атрий и вышли на лоджию, откуда был хорошо виден Нижний Форум. Солнце еще не зашло, внизу, насколько хватал глаз, разливалось людское море. Люди просто стояли, молча и почти не двигаясь.

— Ну и что? — спросил Децим.

— Там очень много женщин, но посмотри на мужчин. Посмотри на них внимательно! Что ты видишь?

— Что это мужчины, — ответил Децим, удивляясь все больше.

— Децим, неужели прошло так много времени? Посмотри же на них! Половина мужчин в толпе — старые ветераны, старые соратники Цезаря! Старые по срокам выслуги, но молодые по возрасту. Двадцать пять, тридцать, тридцать пять лет, не старше. Старые, но молодые. По всей Италии разнесся слух, что Цезарь мертв, убит, и они идут в Рим на его похороны. Тысячи ветеранов. Палата даже еще не назначила дату, а посмотри, сколько их там. К тому времени, как Цезаря сожгут, люди Лепида растворятся в этом количестве, как капля в море. — Гиртий вздрогнул и повернулся. — Холодно. Пойдем в дом.

Вернувшись на ложе, Децим приложился к чаше, потом спокойно поднял глаза.

— Ты хочешь моей крови, Авл?

— Для меня потеря Цезаря — большое горе, — ответил Гиртий. — Он был моим другом и благодетелем. Но сделанного уже не вернешь. Мир не закрутится в другом направлении. Тем, кто остался, следует подбиваться друг к другу, иначе начнутся новые гражданские распри, а этого Рим не перенесет. Но, — продолжал Гиртий, вздохнув, — мы образованны, богаты, имеем привилегии и стараемся их удержать. Поэтому, Децим, вас должны беспокоить не такие, как я или Панса, хотя мы и любили Цезаря, а те, что внизу. Я не хочу твоей крови, а вот ветераны — не знаю. Они могут захотеть вашей крови, и если они захотят, то те, в чьих руках власть, вынуждены будут им подыграть. Как только ветераны начнут требовать вашей крови, к ним присоединится и Марк Антоний.

Децима прошиб холодный пот.

— Ты преувеличиваешь!

— Ничуть. Ты служил у Цезаря. Ты знаешь, как солдаты любили его. Это была истинная любовь, чистая и бесхитростная. Она проявлялась во всем, даже в мятежах. Как только Цезаря похоронят, они станут опасны. И Антоний тоже сделается опасным. Или если не он, то кто-либо еще обладающий властью. Долабелла. Скользкий угорь Лепид. Или кто-то, кого мы пока не видим, потому что он скрывается за кулисами.

Еще вина, но лучше не стало.

— Я останусь в Риме, — пробормотал еле слышно Децим.

— Я сомневаюсь, что это хороший выбор. Сенат отменит амнистию, потому что народ и ветераны будут настаивать на этом. Простые люди очень любили его — он был частью их. Поднявшись высоко, он никогда о них не забывал, всегда находил для них теплое слово, всегда останавливался и выслушивал жалобы. Децим, скажи мне, что значит для жителя или для жительницы Субуры абстрактное понятие «политическая свобода»? Их голоса даже не считают на выборах центурий, народных или плебса. А Цезарь жил там, он свой среди них. Никто из нас никогда не был своим среди них и никогда не будет.