Сердце Пармы - Иванов Алексей Викторович

А ночью Иона ушел из Бондюга в Чердынь. Никто из войска живым его больше не видел.

С рассветом полки Пестрого вышли по Русскому Вожу. Хоть и невелик путь оставался до Колвы, дружины с обозами двигались медленно, переваливаясь через буреломные увалы и седые, замшелые ельники.

На второй день ертаульная полусотня наткнулась на маленький пермяцкий горт. Жители деревушки, увидев бородатых всадников в бронях, кинулись врассыпную – прочь от большой ямы у околицы. В руки русским попался только один – угрюмый, рослый, беловолосый парень. В большой яме на дне в ряд лежали семь свертков из бересты. В каждом свертке – ребенок с перерезанным горлом. Трупы еще и окоченеть не успели. Ертаульные остановили войско, призвали Пестрого.

– Почто чад порешили? – спросил пленника князь.

– Русский бата вечером пришел, крестил, – хмуро ответил пермяк. – Затем и убили. Души спасали, освобождали от перны.

Пестрый глядел на пермяка, и пермяк отвечал ему таким же твердым, тяжелым, упрямым взглядом.

– На релю каина, – кратко велел князь.

Иона бежал впереди войска, как наскучавшийся, наголодавшийся и спущенный с цепи пес. Следы его находили повсюду.

Под низкими облаками обуглившаяся, черная Чердынь выглядела страшно. Полусгоревший, опаленный острожек непримиримо топорщил головни частоколов, обломанные клыки башен, скелеты шатров. Острожек был пуст. Кое-где в нем еще можно было расположить людей под крышей, но почему-то никто не захотел подниматься на княжий холм. Сотники поехали по дворам посада. Пестрый направил коня к монастырю.

Монахи – видно, напоказ – усердно молились: из храма слышалось многоголосое пение, службы стояли закрытые, работных распустили. Пестрый спешился у крепких маленьких ворот бревенчатого тына и рукоятью меча забренчал в тесовые прясла с железными набойками. Вратарь приоткрыл одну створку; дозорный на каланче звякнул в колокол. Пестрый отдал удила вратарю, стащил рукавицы и бросил их на землю. От келий по грязному двору уже бежал навстречу мальчишка-послушник.

Дионисий сидел в своей келье, писал грамоту. Когда на лестнице зазвенели шпоры князя, он отложил перо и отодвинул в сторону старый, много раз перебеленный пергамент.

– Здрав будь, отец, – поклонился князь, не снимая шишака.

– И тебя храни Господь, – сдержанно ответил Дионисий.

Пестрый уселся на скамью, покрытую рядном. Тотчас открылась низенькая дверца в соседнюю горницу и вошел отец-келарь – маленький, толстый, с объемистым свертком засаленных холстин: монастырскими описями. Князь сразу приступил к делу: каков харч заготовлен, сколько кормов на конницу, что от монастыря и епархии своекоштно, а что за казну. Келарь оказался рачительным, немногословным и надолго князя не занял. Дионисий слушал молча.

– Благодарствую, отец Елизар, – подвел он итог. – Распорядись, князь, подводы подгонять к житницам и амбарам. Руку к вире приложишь, думаю, на обратном пути – я не из тех, кто наперед титлы выпрашивает. Оставь теперь нас, отче.

Келарь поклонился и вышел. Игумен и князь долго глядели друг на друга.

– Ну что ж, старче, – наконец начал Пестрый. – Разъясни мне, что за бес во владыку вселился?

– То не бес, – тяжело произнес Дионисий. – То рвение великое, сравнимое со святой одержимостью, а может, и с подвигом...

– Надеюсь, братия нас не подслушивает? – усмехнулся князь. – Тогда, старче, можно на речи и оскоромиться. Получается, что ты здесь хоть не саном, так разумом в вашем духовном чине выше всех остался. Вот и объясни мне, что делать-то с владыкой? Он ведь таких дров наломает – вывозить возов не хватит. От его рвения великого, с подвигом сравнимого, пермяки уже в леса бегут, детей своих режут. Скоро так озлобятся, что Михаилу предадутся. А крепость-то нашу единственную владыка сам же и спалил.

Дионисий помолчал, жуя губами.

– Сам примерь, князь, сколь много достойного владыка за свою жизнь совершил... От Усть-Вымского разорения через младость князя Михаила Пермского он землю покрестил, обитель поставил... А приходам открытым, храмам освященным, школам, идолам поваленным и числа нет... Даже в сей скорбный час сумел он на кумирне бесово дерево посечь и воздвигнуть часовню из плотовых бревен... По силам ли такое человеку? Плоть старческими немощами скорбна; дух из тела, как из худого меха, наружу хлынул, помутил разум... Вчера владыка к нам прибежал хуже голи какой перекатной – брада и власы клочьями, от рясы лохмотья, босой, грех смотреть – Иов на гноище... Прибежал и стал прогонять братию с подворья; велел набат бить; кричал, чтоб шли мы в леса и болота истуканов валить; чтоб крестным ходом полчища Михаила-отступника развеяли; чтобы жили праведно, без пристанища, подаяния моля и собачей блевотиной питаясь... Каюсь, растерялся я; а как Бог разумение вернул – владыки уж и след простыл. Ушел, как пришел, – нищ, с крестом и посохом, только топор украл. Куда убег – не знаю, но думаю, что по Ныробскому тракту направился прямиком на Искор, на Перунов алтарь, впереди тебя, князь. Потому и просить тебя хочу... Седины уважая, прояви милость. Нельзя нам ни сана епископского порочить, ни самого владыку, помня о подвигах его. Надо тайком от всех его поймать и доставить ко мне. Найдутся для него и келья, и почет – лишь бы не позорился по городам и весям. А под нашу митру уже игумен Филофей, настоятель Ферапонтовой обители, голову готовит. Так что, князь, на тебе сейчас две заботы. За Михаила тебя Иван Васильевич благодарить будет, а за епископа – митрополит. Однако, зная твой крутой нрав и отдавая тебе волю, прошу об одном – об осторожности...

Но князю Федору Пестрому Стародубскому осторожничать не потребовалось. В тот час, когда он разговаривал с игуменом Дионисием, Иона подходил к Покче – всего в десяти верстах от Чердыни. Силы оставили его на полпути, и он долго пролежал в придорожном бурьяне, но все же сумел подняться и побрел дальше.

Перейдя речку Кемзелку, он остановился среди домишек, изумленно оглядываясь. Керку были безлюдными. Пустое, запертое городище угрюмо топорщило частоколы за берестяными кровлями изб. Налегая на посох, Иона выбрался к околице, что-то бормоча себе в бороду. Вдалеке, на выпасе, виднелась большая толпа. Доносились шум, вопли, треск. На берегу Колвы горели костры.

– Камлаете, дьяволы?! – яростно закричал Иона.

Он бросился через луг к толпе. Вновь в голове зазвенел колокол – все быстрее, громче, тревожнее. К нему прибавлялись новые звоны, оглушая и сводя с ума старика. Иона бежал напрямик, падал на рытвинах, спотыкался на истоптанной скотиной земле. Светлые сумерки белых ночей сияли над рекой и лесом.

Покчинцы собрались на лугу, чтобы воззвать к самой надежной богине – Матери Земли, Солнечной Деве Зарини. Они хотели молиться даже не за себя – за весь свой народ, за всех богов, за свою землю, на которую пришли полки московитов. Боги судьбы не остановили нашествия – так пусть же сама земля, что породила и судьбу, и всех на ней живущих, восстанет против врага, сгубит его или изгонит прочь. Нашли старого шамана, согласившегося стать вестником. Покчинский князь Сойгат сам затянул на его горле ременную петлю, чтобы птицы-души не покинули тела в миг смерти. Обрядив труп в ягу, вывернутую мехом наружу, другие шаманы возложили его на помост, под которым были дрова. Каждый, кто пришел на камлание, обязан был принести огню если не ветвь, то хоть завитушку бересты, хоть искорку сосновой иголки, чтобы в крыльях Пил-Кая – Птицы-Облака, улетающей к Зарини, – от каждого было перо. А вслед за Пил-Каем полетят и черные от горя и дыма птицы-души Чагала-удавленника, которые расскажут Солнечной Деве о беде. Пермяки, размахивая горящими метлами, плясали вокруг будущего костра, пели, кричали, били в бубны. Они уже опились пьяными настойками из болотных трав, надышались дымом из священных горшков, в которых тлели волшебные корешки.

Когда Иона ворвался в обезумевшую толпу, столб огня взвился над головами, осыпав людей искрами. Толпа взвыла. Сумасшествие светилось во всех глазах, и епископ тоже окунулся в него, как и любой из камлавших. Голова его лопалась от звона и грохота.

– Перуновы дети! Идолское отродье!.. – кричал Иона, расшвыривая пермяков перед собой с невесть откуда взявшейся силой.

Он пробивался вперед, к высокому огню. Князь Сойгат, узнав его, шагнул ему навстречу, преграждая путь, растопырил руки, но Иона взмахнул Стефановым посохом и ударил его острием Сойгата в грудь. Выхватив из-за пенькового пояса топор, Иона выскочил к костру. Круг людей остался у него за спиной, раздвинутый нестерпимым жаром могучего пламени. Иона жара не чувствовал.

Рядом с костром торчал идол, до этого дня надежно спрятанный в лесной яме – нетревоженный. Но это был не медведь, не лосиноголовый человек, не золотое блюдо на гвозде и не птицерылое чудище: из соснового ствола была вырублена сама Заринь. Коренастая, нагая баба, закрыв глаза и улыбаясь, кривыми ручками охватила свое раздутое чрево, в котором было обозначено дитя, а в его животе – еще одно. От зноя дерево раскалилось, и янтарные капли смолы, как слезы, текли по круглому, плоскому, деревянному лику богини.