Сердце Пармы - Иванов Алексей Викторович

– Ну как, князь, не страшно тебе за частоколами Искора? – насмешливо спросил пермский князь по-русски.

– И там, Качаим, страшно, – не поддерживая веселья, ответил темноволосый и присел на полено.

«Это, видать, и есть сам Михаил Пермский!» – понял Вольга, жадно вглядываясь в князя. Не было в нем ничего особенного, обычное русское лицо, усталое, с тенью под глазами, с резкой морщиной поперек лба.

– Как московиты? – спросил князь Михаил.

– Московиты? – Качаим засмеялся. – Вокруг стана своего канавы роют против нашей конницы.

– А ты б не бражничал, а сводил лучше всадников те канавы посмотреть.

– Моим коням те канавы на полскока. Мои кони в парме выросли, жеребятами через буреломы прыгали и сейчас вековую лесину берут.

– Неисправим ты... – Михаил покачал головой. – Велика ли сила у московитов?

Качаим сказал что-то по-пермски, и головастый коротышка, присевший рядом с Михаилом, кратко перевел:

– Пол-три десятка сотен, и две из них конные.

– У меня людей больше, чем у московитов, – весело сказал Качаим. – А коней вдвое больше! Не бойся, князь! Выходи из-за стен в поле, становись с нами, вместе гостей прогоним. Мои лазутчики своими глазами видели, что московиты уже сами себе яму копают. Они свою погибель чуют, а ты все никак осмелеть не можешь. Или в силу мою не веришь? – Качаим глянул на свою хмельную дружину, и она разом завопила, завыла от возмущения.

Какой-то пьяненький пермячок вылез из рядов и, ласково улыбаясь, сел перед Михаилом на корточки.

– Коча-князь поражения не знал! Он и силой, и духом могуч! Знаешь, как он княжью тамгу добыл?

Михаил мимо пермячка смотрел на Кочу. Тот развалился, довольно оглядываясь вокруг, важно протянул руку, в которую тотчас вложили ковш.

– Видал ли ты в Искоре на Княжьем валу каменную колоду? – рассказывал пьяненький пермячок. – Великий подвиг Коча совершил! Был он вторым сыном у своего отца, и отец тамгу хотел старшему отдать. А Коча закричал: «Давай испытание тягой!» Страшное то испытание! Но старший брат не испугался. Подняли Коча с братом руки над головой, и десять самых сильных воинов положили им на руки эту колоду. Кто первым уронит, тот и проиграл. Держат княжичи колоду! Ноги и руки у них затряслись. Коча младше был, да упрямее. У него лицо стало, как у мертвеца, кровь из-под ногтей потекла, а он держал. Не осилил старший брат тяги, ослабил руки. Упала колода и голову ему на куски раздавила. Под этой колодой его и похоронили, а Коча князем стал! Вот так!

Михаил тяжело вздохнул.

– Воля твоя, князь Качаим, – сказал он. – Не могу я себя судьей ставить. Решил в поле биться с московитами – что ж, это твоя судьба. А я останусь за стенами Искора. Если ты не сронишь тягу, одолеешь – великая слава тебе, сам тебе поклонюсь. Но если беда подступит – не губи себя и людей, отступай в Искор за валы и частоколы. Я ворота открытыми держать буду.

– Не понадобится, – уверенно сказал Качаим.

– Князь, позволь мне с отцом остаться, – негромко, не поднимая глаз, попросил большеголовый однорукий пермяк.

– Нет! – Качаим поднял ладонь над головой. – Я тебе велел быть с ним – не перечь мне!

Большеголовый молча поник.

– Я тебе, Коча, не данник, а потому по сердцу скажу, – вдруг произнес гривастый мужик, пришедший с князем Михаилом. – Не одолеть тебе московита. Чем больше пыжишься, тем больше навоняешь.

Князь Коча, выкатив глаза, сорвал с себя лисью шапку, швырнул ее в костер и показал мужику увесистый кулачище.

– Завтра после боя, Калын, приходи ко мне на кулаках биться! Хоть один зуб домой принесешь – я тебе сто соболей плачу!

Дружина и гривастый захохотали – каждый над своим. Князь Михаил тем временем наклонился к молодому, но уже совсем поседевшему пермяку, который лежал на шкуре рядом с Вольгой и не смеялся вместе со всеми.

– Мичкин, пошли ко мне на гору, – негромко позвал князь. – Здесь ты сгибнешь зря, а со мной ты сможешь отомстить...

Рука пермяка, державшая глиняную чашку, сжалась. Чашка разломилась, брага пролилась.

– Вот жизнь моя, – бросая обломки, сказал Мичкин. – Я не хочу мстить. Я хочу умереть. Только нет мне смерти, боги меня отвергли. Потому что сам я выжил, а жену и сына защитить не сумел.

Где-то позади опять послышались шум, разноголосый гомон, звон, вопли, бубенцы. Дружинники Качаима повернули головы. Гривастый мужик, которого Коча вызвал на кулачный бой, тихонько произнес на ухо князю:

– Пойдем, Миш, отсюда. Шаман мухоморовку заварил. Они сейчас пить будут.

– Почто такую дрянь глотать?

– Так у них еще от мурманов-берсерков ведется. Мухоморовка в бою слепит и бесит. Пойдем, нечего на такую пакость смотреть, – мужик вдруг взглянул на Вольгу: – И ты, парень, коли православный, лучше уходи. Хорошего мало будет.

На небе чуть светало. Тихая просинь очертила мрачную громаду Искорской горы в зубчатом воротнике елей. Вольга остановился у другого костра, почти догоревшего. Здесь никого уже не было – люди, закутавшись кто во что, спали поодаль. Вольга поворошил угли, подбросил дров и кинул на траву зипун, тоже лег. «Успею еще к Пестрому, – подумал он. – В кои веки волей подышать...»

Он лежал на боку, подперев рукой голову, шевелил в костре веткой, глядел на звезды, зернью дрожавшие над миром, и ему казалось, что он, как в отрочестве, лежит у костра рядом с дядькой Серегой, а за спиной громоздятся возы с рыбой, бродят во тьме стреноженные кони, и покой в мире, покой в душе...

Проснулся Вольга от пинка и вскочил, ничего не соображая. «Идут! Идут! Московиты идут!..» – кричали повсюду. «А я?!.. – ударило Вольгу в виски. – Я же там должен быть!..» Мимо бежали люди с мечами, дубинами, вилами, копьями, косами – это пермяки ополчались на пришельцев. Вольга кинулся куда-то в сторону, словно одним рывком мог очутиться среди своих. Но в толпе его чуть не сшибли с ног, кто-то съездил по уху, сбив шапку. Толпа увлекала Вольгу с собой, и он тоже побежал, топча брошенную одежду и погасшие кострища.

Его вынесло на гребень холма, и он увидел своих. Мглистый рассвет тускло озарил землю, перелески, реку. Посеребренные ночным заморозком травы блестели на склонах. Широкая, лохматая, зеленая борозда съезжала в лог – это, сбивая росу, визжа и улюлюкая, промчалась пермская конница вдогонку за убегающими московитами.

«Бегут?..» – не поверил, останавливаясь, Вольга. Ратники Пестрого теперь бегут?.. Рука стиснула топорище оскорда. Вольга наклонился, вырвал пук клевера и вытер лицо, словно снимал порчу.

Несколько сотен русских ратников молча и размеренно бежали со склона в низину, где рядами стояло войско, готовое к бою. Тусклые брони виднелись сквозь прорези кафтанов, червленые щиты остриями врылись в дерн. Издалека Вольга увидел лица стоявших – серые, утомленные, равнодушные. Конная лава пермяков, рассыпаясь по скату, нагоняла бегущих.

Пьяные, непроспавшиеся всадники дико вопили, рвались с седел, горячили коней, вертели над головами мечи, подбрасывали копья. Пешие ополченцы, разгоняясь под уклон, ордой катились вслед коннице. Пермские дружины наваливались сверху на московитов, как грозовые тучи. Московиты стояли. Вольга упал на колени, словно мог схорониться в короткой траве. Он отстал почти от всех и оказался среди мертвецки пьяных и помятых в суматохе, что валялись по стану и по гребню холма. Он остался у врага! – и ужас этого преступления ключевым холодом окатил его душу.

Бежавшие московиты проскользнули сквозь стоявших, как вода сквозь сито, а стоявшие за десяток шагов до первых всадников вдруг подхватили щиты и тоже отшатнулись назад, открывая многозубые полосы врытого ночью частокола. Но теперь пермяки уже не могли остановиться. Кони и люди со всего размаха нарвались на тын, и на его черте вмиг, словно волна, начал расти вал из лошадей и людей. Конский крик, человеческие вопли выхлестнулись к небу. Кони протыкали кольями шеи, рвали бока, ломали ноги, пробивали груди, вспарывали животы. Они валились целыми косматыми кучами, а люди вылетали из седел и падали на острия, как снопы на вилы. Страшная груда ног, хвостов, грив, человеческих голов, рук, сломанных копий шевелилась, росла и обтекала кровью, как туша, которую свежуют и тут же рубят.

А сзади налетали все новые и новые конники, и их подпирала толпа бежавших ополченцев, с разбега ползших на живую гору по плечам, головам, лицам, дрожащим лошадиным животам. Их было слишком много, они мешали друг другу, падали, валили своих, топтали, давили. И вдруг в этом живом и кровавом тесте, как ножи, блеснули брони московитов.

Они шагали по мертвым и по живым редкой цепью. В левой руке, наискосок прикрывая себя до колен, они держали каплевидные червленые щиты, а в правой руке – длинные мечи. Они шагали мерно и страшно, как косари, и широко рубили слева направо и справа налево – на каждый мах.

Вольга видел, как от их мечей, будто звезды репейника, разлетаются срубленные руки и головы пермяков. Опущенные медные личины шеломов огненно пылали, а прорези глазниц рассекали взглядом, как лезвием. Московиты двигались, будто какие-то железные птицы смерти со щитами-крыльями: прозрачно-алая кровь бежала по булату мечей и брызгами срывалась с крыжей, кровь была на медных личинах, по локоть в крови были кольчужные руки, по колено в крови – ноги, за которыми волоклись приставшие или зацепившиеся за подошвы потроха.