Клей - Уэлш Ирвин

Это по мне.

– Это я, приятель. Только не ФОК, а ОФК.

Хорст посмотрел на меня в замешательстве и протянул бэдж. Я прикрепил его на ворот замшевой куртки.

Мы сели за стол, полный жратвы. Вина залейся, а Голли даже немного напрягся, когда официантка спросила, есть ли ему восемнадцать и можно ли ему пить.

– Да у меня дочь твоего возраста, – выдал он.

Мы тихонько загудели: «Ууууу!» – и Голли ещё больше занервничал. Хавка просто превосходная. Для начала нам подали салат из морепродуктов, потом жаренного цыплёнка с картошкой и овощами.

Через какое-то время я отметил некоторое волнение, послышались возбужднённые голоса, я обернулся и увидел двух старых перечников, чьи лица мне были смутно знакомы. Одна так просто баба-яга, голос резкий, глазки-буравчики постоянно сканируют окружающий мир в поисках, чего бы осудить. Другой щеголеватый, подтянутый, разряженный упырь с сытым лицом, которые светится примерно таким выражением: «У мен всё заебись, и пусть все об этом знают». С ними куча молодых гондонов: парни и девушки все чистенькие, причёсанные, с ясными глазами, не привыкшими видеть будничную суровость жизни. Они смотрятся как лохи, которые у нас на районе доходили до того, что бегали в магазин вся всяких старых упырей. Как Биррелл, боксёр-тимуровец, понимаешь!

– Оп-па… – Терри опрокинул в себя бокал вина, вытащил бутылку из ведёрка со льдом и засунул её под куртку. – Праздник, похоже, закончился…

– Это старая карга из горсовета Эдинбурга, та, что разорялась в новостях на счёт непристойностей, которые творятся на фестивале, – напомнил Биррелл. Я знал, что её где-то видел. – Она завернула грант Комитета по физкультуре для нашего боксёрского клуба.

Они смотрят на нас и рады видеть своих сограждан и земляков почти так же, как вы бы обрадовались засорившемуся сортиру, встав с чудовищного бодуна. Хорст подскочил с двумя мордатыми охранниками.

– Ваше присутствие нежелательно! Покиньте помещение! – заорал он.

– Здорова-корова, мы ж ещё десерт не съели, – засмеялся Голли. – Нормальные землячки! – рявкнул он на весь зал и поднял большие пальцы.

Рожа у щеголеватого мигом перекосилась. Весь лоск пнаровский как корова языком слизала.

– Уходите, или мы сейчас же вызовем полицию! – раскомандовался Хорст.

Кому понравится, когда с вами разговаривают в таком тоне, грубить незнакомым людям вообще непростительно, особенно если и места, и жрачки на всех вроде хватит, но у упырей все козыри на руках.

– Вот вы как, ну, хуй ли тут, – говорю. – Пойдём, пацаны.

Мы встали, Голли набил напоследок рот, и пошли. Терри посмотрел на одного отдыхающего, который давился от тихого смеха, отчего глаза у него выпучивались.

– Давай так, – ухмыльнулся Терри, скивив губы и потряхивая бёдрами, – я и ты, фриц поганый. На выход. Пшёл!

Я схватил его за руку и потащил к двери, надрывая живот от его пантомимы:

– Пошли, Терри, харе охуевать!

Немцы смущённо так смотрят, не хотят, видно, здесь затевать, но меня волнует полиция. Мстительный старой козе из горсовета доставит особое удовольствие посмотреть, как копы вяжут гопников, но, с другой стороны, если происшествие попадёт в газеты, будет плохая реклама для города, так что хоть с этой стороны мы децл прикрыты. Если только никто не взбрыкнёт, конечно.

Мы выходим, Терри движется вызывающе медленно, пренебрегая опаснотью немецкого нападения. У двери он обернулся и крикнул на весь зал:

– «Си-си-эс»!

На публику работает, орёл. На футбик Терри и сам уже давно не ходит, не то чтоб с братвой. Что он там крикнул – никому не понятно, ну и выяснять никто не стал. Он ещё раз обернулся и счастливый, что смельчаков не оказалось, скрылся за дверью.

Уже на выходе эта каракатица из горсовета, Мораг Бэннон-Стюарт, говорит:

– Вы позорите Эдинбург!

– Давай, сучка козырная, соси хуй, – поскрежетал Голли, к её ужасу и возмущению, и мы выкатились на улицу, довольные и негодующие одновременно.

Мюнхенский пивной фестиваль

Здесь круто: ряды столов забиты бескомпромиссными бухариками, духовой оркестр режет умпа-умпа-бац. Чтоб в такой атмосфере и не набухаться, не знаю кем нужно быть. И это далеко не сугубо пацанская тема, здесь толпы тёлочек, и все они знают, зачем пришли. Вот она – жизнь: палатка «Хакер-Сайкор» на Октоберфесте, и вот-вот польются по накатанной мегалитры «штайнера» – заябись! К алкоголю я прежнего рвения уже не проявлял, но этот бухыч был просто лучший. Сначала мы сидели все вместе за большим деревянным столом, но вскоре стали расползаться. Думаю, Бирреллу хотелось повращаться  больше других, потому что Голли проебал ему все мозги на счёт воровства.

– Постой, Биррелл, – взмолился он, когда Билли поднялся, – не охуевай, а как же Gemeinschaft!

Билли тоже может дать говна: он отличный парень, но местами даёт такого – пуританского. В общем, он отошёл и разговорился с какими-то англичанами. Терри высматривает тёлочек, несмотря на то что с ним Хедра. В этом весь Терри: я, конечн, его люблю, но он – пиздец какая сука. Я часто думаю, что, если б он не был моим другом и мы бы познакомились теперь, в следующий раз, если б такой случился, заметив его, я бы перешёл на другую сторону улицы. Мне захотелось размять ноги, и я присоединился к Билли. Чуваки из Англии оказались нормальными пацанами. Вот уж мы потёрли с ними пьяными языками, обменялись кучей историй про бухыч, про рейв, про махачи на футбе, про наркоту, про еблю, про всю хуйню, ради которой стоит жить на этом свете.

В какой-то момент происходит следующее: одна жирная корова, по-моему немка, забралась на стол, сняла майку и давай махать огромными сиськами. Мы давай её подбадривать, и тут я понимаю, что уже конкретно на кочерге, набухался в ноль, оркестровые барабаны пульсируют в голове, а тарелки грохочут прямо под ухом. Я встал, чисто чтобы проверить, способен ли, и пошёл гулять по палатке.

Голли покупает мне ещё одну нехилую кружечку и начинает втулять, что мы – это Gemeinschaft и есть, однако я не в состоянии выслушивать его пьяный бред, потому что, надравшись, он становится такой липучий, виснет на тебе, тянет куда-то. Мы с ним теряемся, и я обнаруживаю себя рядом с девчонками из Дорсета или Девона, откуда-то оттуда. Мы звонко чокались «штайнером» и разговаривали о музыке, о клубах, таблетках – обычный, короче, трёп. Одна из них меня реально приколола, её зовут Сью. Она ничего себе, но больше всего мне нравится, что голос у неё как у крольчихи из рекламы карамели «Кэдбери», то, что говорит кролику «притормози и спокойно наслаждайся». А глаза у того кролика выпучиваются, навроде как у Голли, когда он в таблах. У меня, может, у самого сейчас глаза такие, потому что я вдруг представил, как мы неторопливо занимаемся любовью весь день под солнцем на какой-нибудь ферме в Сомерсете, и вот уже я её обнимаю, и она позволяет мне немного её пооблизывать, но вдруг отворачивается, может потому, что я слишком горчя и давление губ зашкалило… Братец Кролик – это ж я, просто я с головой погрузился во всю эту технодурь и хардкор, всё спешу куда-то, а сейчас можно просто расслабиться, братец Кролик…

Как же нахуячился! Я пошёл к бару и купил пива ей и её друзьям и взял ещё шнапса на запивку. Мы их заглатываем, и вот уже Сью танцует со мной прямо возле оркестра, но это больше похоже на полёты вслепую, и тут этот англичанин, манчестерец, притянул меня за шею и говорит:

– Слушай, приятель, ты откуда?

А я ему:

– Из Эдинбурга.

И тут он отвял, наверное потому, что через плечо я видел, как Биррелл просто взял и ёбнул какого-то чувака, может кого-нибудь из его друзей. И не то чтоб сильно, просто экономичный такой боксёрский удар, и чувак тут же сел на жопу. Общее настроение как-то странно меняется, и даже сквозь несколько слоёв заглушающей алкоизоляции это невозможно не почувствовать. Я отцепился от манчестерца, который, позже, прихуел немного, запрыгнул на Сью, и мы пьяным галопом пускаемся вон из палатки и закатываемся за караван, из которого доносится звук генератора.

Она запустила руки мне в ширинку, а я пытаюсь расстегнуть её джинсы, они пиздец какие узкие, но мне всё-таки это удаётся. Под труселями я нащупал её щель и запустил туда палец. Там всё мокрое, так что пройдёт без помех, у меня тоже шняга горит, а я, когда бухой, в таких ситуациях немного нервничаю. Иногда шланг набухнет, но корень всё равно к низу тянет. Сначала нам никак не пристроиться, в итоге я посадил её прямо на генератор, который трясётся – пиздец, снял одну штанину, а трусы у неё такие белые хлопковые, растянутые, что просунуть можно не снимая, и сперва немного туго, но потом всё наладилось. Мы ебёмся, но это не тот неторопливый, тягучий, как карамель «Кэдбери», секс, которого я хотел, а напряжённый, дёрганый, жуткий перепихон. Ей приходится упираться руками в трясущийся генератор и, отталкиваясь от него, тыркаться в меня. Я, в свою очередь, пихаюсь в неё и смотрю на капли пота на её лице, и теперь, когда мы ебёмся, мы куда как больше отстранены друг от друга, чем во время танца. За нами шатаются тени, и из общего гула выделяются возбуждённые голоса англичан, немцев, Биррелла, хуй знает кого.