Том 7. Эхо - Конецкий Виктор

Ровно в 20 часов прибыл Уильям в ореоле замечательных, пышных, как лисий хвост, ослепительно белых усов. С ним свита — Галя, Зорий Балаян и еще два типа. Галя шепчет: «Эти субчики из московской иностранной комиссии. Не болтай лишнего и держи хвост пистолетом, они сами хвосты». Могла бы, кстати, и не объяснять.

Первые пять минут Сароян в режиме швейного челнока обрыскал и обнюхал все 34 кв. метра моей жилплощади, бросая в сторону хозяина проницательно-иронически-сомневающиеся взгляды и щелкая пальцами по усам, хотя их пушистость была высшей степени. Ни я на писателя не похож, ни мои метры, ни обстановка. Да еще утиный чад не до конца выветрился.

Зорий говорит: «Покажи ему свои книги. Особенно, если есть иностранные переводы». — «А если на ирокезском есть?» — «Показывай на ирокезском или он начнет тестировать. И тогда тебе хана!»

Не успел я осмыслить совет, как посыпалось: «Слушай, Виктор, в каком году Колдуэлл наврал свою первую автобиографию?». — «Простите, мэтр, не знаю». — «В 1951. А как он определил ее жанр?». — «Не знаю». — «А чего ты знаешь? Ничего не знаешь? Он назвал свое вранье литературной автобиографией». — «Очень приятно». — «А как назвал свою последнюю?» — «Не знаю». — «Биологическая биография». — «Спасибо, мэтр». — «Ты, молодой человек, мне подозрителен. И можешь не благодарить больше». — «Приятно слышать».

Балаян: «Покажи книги!» Я ему: «Заткнись!» Сароян: «Ты „Интернэшнл геральд трибюн“ получаешь?» — «Конечно!» — «Статью Чарльза Трухарта в парижском издании „Трибюн“ читал?» — «Чарльза? Как вы сказали?» — «Чарльз Трухарт. О Эрскине Колдуэлле, парень».

— Нет, — говорю, — не читал и не испытываю в том необходимости, потому что с самим Эрскином на дружеской ноге.

— Давно?

— Сравнительно. Он сам меня читает.

Все это я старику небрежно выкладываю.

Зорий мне объясняет, что Уильям мои басни в гробу видал без всяких тапочек. И чтобы я выложил ему какую-нибудь книгу на иностранном языке. Тут я без дураков начинаю злиться и вытаскиваю книжку на португальском языке, если такой язык вообще есть. Книжка вышла в Лиссабоне еще при фашисте Салазаре, привез ее мне Игорь Фесуненко. На обложке полуголенькая дива. Название: «Незнакомка из Архангельска» (на русском «Завтрашние заботы»). Тычу в голенькую девку пальцем, объясняю, что это моя героиня, комсомолка из Архангельска. Сароян спрашивает, носят ли советские комсомолки какой-нибудь значок. Я не отвечаю и показываю старику последнюю страницу португальской книги, где перечислены фамилии авторов книжной серии: Томас Манн, Грем Грин, Эльза Триоле, Норман Мейлер, Скотт Фицджеральд…

Сароян захлопнул книжку, уставился на обложку и примирительно спрашивает: на каком месте моя девица носит комсомольский значок. Я тыкаю пальцем в самую интимную деталь девицы и говорю, что вот на этом самом месте и носит. И вообще, пошли за стол, моя утка протухла.

Вероятно, не нужно вам объяснять, что наш разговор в двадцать четыре уха слушали два сопровождающих классика типа из московской иностранной комиссии. Классик на них — ноль внимания.

Уселись, наконец, за стол, тяпнули. Я крякву взрезаю. Пахнет замечательно. Парок от соленой капусты и яблок, приятели мои пьют из маленьких интеллигентных рюмок. (Я лично при употреблении водки маленькими рюмками сразу начинаю коклюшно кашлять.) Минут через десять литературно-интеллигентного разговора Сароян вдруг тоже впадает в приступ судорожного кашля. И с глаз в пышные усы катятся огромные, крокодильи слезы. Зорий мне неприлично громко шепчет: «Ему в туалет надо!»

Повел старика в сортир. Зорий за нами. За Балаяном еще Галя почему-то увязывается. В передней Сароян хватает с вешалки свой кепарь, клифт и кивает на входную дверь. Галя — палец к моим губам, и классик с собкором выкатываются на лестницу совершенно бесшумно. У меня шары на лбу. Зорий опять шепчет: «Молчи! Дальше все мое дело, идем за стол». Возвращаемся, садимся на свои места и Зорий, с вполне невинной рожей понес, иногда бросая на меня выразительно-успокаивающие взгляды, приблизительно такую ахинею:

— Итак, дамы и господа, пока мой старик, простите, что так его называю — это от любви, сидит в туалете, а он всегда долго сидит, расскажу вам кое-что о его чудачествах. Неумолимый, скажу, старикан. Привычка у него подлая: когда хочет обдурить кого-нибудь, в глаза не смотрит. Вознесет их горе и цедит сквозь усы разную чушь… Виктор Викторович, это не он там в передней зашебуршил?