Том 7. Эхо - Конецкий Виктор

• Когда чей-то борт
• Пробивает чужими форштевнями,
• Иль штормом суденышко
• Бросит на скалы, на мель,
• А люди за бортом
• Кричат голосами пещерными,
• Такими, что, может быть,
• Сам Посейдон онемел,
• То с берега сразу
• Прибудут эксперты ученые,
• Смешавши подобьем коктейля
• И правду, и ложь,
• И в черных машинах
• Осенней дорогою черною
• Моих капитанов
• Конвой повезет на правеж.
• Сидят прокуроры и
• Морщат мучительно лобики,
• И в белую пену бумаг
• Окунают персты,
• В глазницах у них
• Не зрачки, а железные гробики,
• А жены у них,
• Словно Доски почета, чисты.
• Их бьют, капитанов,
• Железными, ясными фактами,
• Распяв на кресте
• Штормовых, непредвиденных драм,
• Не зная: сердца капитанов
• Пробиты инфарктами,
• Хоть их не фиксируют
• Перышки кардиограмм.
• А чайки противно скрипят,
• Будто в шлюпках уключины,
• Прибрежный маяк
• Почему-то надолго погас,
• А годы морские
• Винтами сквозь сердце прокручены,
• И в каждую дырку
• Заложен тяжелый фугас.
• На мостике стойте,
• Шутите с командою бодренько,
• Но помня в прогулке
• От бака до самой кормы,
• Что каждый моряк
• Для жены заместитель любовника
• По части валюты,
• По части жратвы и «фирмы».
• Теперь вы рабы
• Распорядка известного, четкого,
• Где «попки» на вышках,
• Солдат, автомат на ремне…
• О дай же вам, Господи,
• В лагере срока короткого,
• И дай же вам, Боже,
• Погибших не видеть во сне…

— Это твои?

— Нет. Есть такой поэт Ян Вассерман, судовой врач, альпинист, дальневосточник, плавал на «рыбаках», из вечных правдоискателей.

— Это напечатано?

— В письме ко мне.

— А теперь будет напечатано?

— Не думаю.

— Какие-нибудь еще его стихи помнишь?

— Пожалуйста. Это еще семьдесят девятый год. «Залив Креста». Есть такой залив на самом дальнем краю русской земли. А эпиграф из меня: «Соловки — это запах тления и разрушения».

•  Есть на краю земли Залив Креста,
• Там грязный снег стреляет в щеки колко,
• Но голубая ледяная корка
• Над тем заливом девственно-чиста.
• Поселок там, как почерневший труп,
• Где ребрами — обугленные рейки,
• И вылезает серый дым из труб,
• Как вата из дырявой телогрейки.
• Там лагерь был.
• Войди и посмотри:
• Сторожевые вышки, как бояре.
• Сутулятся, как батраки, бараки,
• С засовами снаружи — не внутри.
• Продутая земля под цвет халвы,
• Есть одинокий дуб и восемь кладбищ,
• И словно сотни ровных серых клавиш —
• В одном ряду могильные холмы.
• Чьи здесь зарыты мысли и слова?
• Кто мертвых помянет хотя б молитвой?
• Облезлая дощечка над могилкой,
• И надпись на дощечке: «Эм дробь Два…»

— Это напечатано?

— Еще нет.

— А будут?

— Теперь будут. Обязательно.

— Значит, не все можно?

— Значит, не все.

— Это правда, что по телевидению показывали моих «Солдат»?

— Слухи были, но точно я не знаю, ибо сам не видел. А покажут обязательно. И «Окопы» переиздадут — как пить дать. И скоро. Все мы из твоих окопов вылезли, как классические предки из шинели.

Он заплакал и не стал скрывать слезу.

Так как за кормой оставалась уже четвертая кружка пива, я предложил проведать французский туалет. Некрасов сказал, что он такой тренированный, что это мероприятие передернет.

— У тебя сталинградский мочевой пузырь, — сказал я, чтобы скрыть волнение. Чужие слезы действуют сильнее собственных. Был нужен перерывчик.

— Мне нравится твоя фасон де парле, — сказал Некрасов.

— Что это значит?

— Манера выражаться. Наяривай, наяривай, так тебя и так! А к пиву у меня отношение святое. Оно, может быть, мне жизнь спасло и точку в боевой биографии поставило.