Мешок кедровых орехов - Самохин Николай Яковлевич

В общем, Лика Аркадьевна вовремя спохватилась. Снова взялась она мыть, стирать, готовить мужу диетические паровые котлетки — и очень скоро жизнь ее, как говорится, вошла в прежнюю колею. Единственное — образовалась у нее где-то под сердцем этакая сосущая пустота и держалась там постоянно, не исчезала. Но если не считать этой прибавки, то в остальном качнувшийся быт улегся в старые берега, все расставилось по своим привычным местам, в том числе возобновились и совместные сидения возле телевизора во время хоккейных матчей.

Только Лика Аркадьевна теперь вовсе не поднимала глаз на экран. Сидела себе, потихоньку вязала либо читала книгу. Точно так же не обращала она больше внимание на то, расстегнута ли у мужа верхняя пуговица на брюках или застегнута. Какая, собственно, разница? Человек дома. Важно, что в своей «коробке», в институте, он всегда застегнут, выбрит и при галстуке. А здесь — пожалуйста. Может, эти хоккеисты дома вообще без штанов ходят.

Однажды в такой вот вечер (мужчины «болели», придвинув поближе журнальный столик с куревом, Лика Аркадьевна, поджав ноги, сидела на тахте, вязала) ее насторожило прозвучавшее вдруг знакомое слово. Мужчины все время перебрасывались словами, комментировали события, да Лика Аркадьевна не слушала, о чем они там. А тут отложила вязанье и прислушалась.

— Прибавили, здорово прибавили, — это муж говорил, — и физицки, и техницки (или показалось ей, или он так и произнес «физицки», «техницки»).

— Эта… — сипло сказал приятель. — Тренер эта… молоток. Новый. Старого давно надо было гнать эта… в задницу.

Лика Аркадьевна с каким-то обостренным недоумением слушала их куцый разговор, весь построенный на словах «катят, шарят, засандаливают, профукал, кишка слаба…» Потом сосед в очередной раз обругал кого-то дубом, а муж насмешливо сказал:

— Что ты хочешь, старик? Оттого, что на Руси перевелись Достоевские, не перевелись идиоты!

И хотя это были первые человеческие слова, они вдруг заставили Лику Аркадьевну болезненно сжаться. «Боже, сколько лет он их произносит! — подумала она. — Нет, правда, сколько? Когда я услышала это в первый раз?..»

Она вспомнила: девять… ну да, девять лет назад был вечер в пединституте. Возле нее остановилась группа незнакомых парней, они, видать, специально подошли (Лика Аркадьевна тогда хорошенькая была), громко острили, смеялись. Вдруг кто-то из них произнес вот эту самую фразу. Остальные захохотали. Лика Аркадьевна с интересом обернулась — и поняла кто: не смеялся только один — худенький, рыжеволосый студент в очках… Вот когда, значит…

«Так это же его коронка! — догадалась Лика Аркадьевна. — Так, кажется, на их языке? Коронка. Коронный номер… Как у того: сам — в одну сторону, шайбу — в другую, а потом, почти в падении, — по воротам».

Лика Аркадьевна поднялась, тихо ушла на кухню, и там воображение стало рисовать ей разные картины. Например, то, как у себя в институте сотрудники мужа собираются покурить на площадке возле туалета, и зубоскалят там, и ведут свой разговор про «катят-шарят», а муж стоит, скромно вроде помалкивает, усмехается значительно уголком губ, как он умеет, а потом, подкараулив момент, всаживает свою «коронку». Вечную. Нержавеющую. И все хохочут, бросают сигареты и, похлопывая его по плечу — дескать, ну, этот уж отмочит так отмочит, — расходятся по отделам.

Ей опять сделалось стыдно, нехорошо, и она с тоской подумала, что муж тоже порядочный дуб… Вся-то и разница, что в хоккей не играет.

УНЫЛАЯ ПОРА

Как Худяков ни старался подгадать к самому началу собрания — даже выкурил за углом школы подряд две сигареты, — он все-таки пришел раньше назначенного срока.

В школьном коридоре он увидел исключительно одних только женщин. Они стояли вдоль стен, возле подоконников, друг с дружкой не разговаривали, а лица у всех были почему-то некрасивыми, замкнутыми — так Худякову показалось.

Дамы его, конечно, сразу заметили — как единственного мужчину. Десятка два напряженных взглядов скрестилось на Худякове — он даже остановился растерянно и прижмурил глаза, почувствовав себя так, будто пришел сюда отдуваться за всех неявившихся папаш, за все преступное отцовское разгильдяйство.

Возможно, Худяков вошел бы в школу по-другому, как говорится, с поднятой головой, если бы сын его Витька числился круглым отличником или, по крайней мере, твердым хорошистом. Но Худяков был заранее сориентирован, что идет на собрание краснеть.