Каменный мост - Терехов Александр Михайлович

Что я буду делать дальше? Буду просто смотреть с безопасного расстояния. Примечать, что редко носит юбки. И не носит юбки выше колена. Всегда плотные колготки – или родинки, или шерсть на ногах. Я не мог представить ее трусы, ее маленькие и скорее всего скромные, жалкие груди, и как там между ног, словно не важно, а самое большее, что хотел, – идти с ней среди дубов, слышать голос, обращенный к тебе, переводить за руку через… ну, пусть там осень, лужи, гнилые листья и однажды обнять, ткнувшись губами в шагнувшее навстречу… Только не раниться. Чтобы далекая и совершенно не нужная тебе девушка-секретарь, бесполезный человек, вдруг не сделала тебе очень больно.

Алена вскочила и громко отправилась на кухню – если ей плохо, все должны завыть! Я выждал положенное, и обстоятельства и задолженности отконвоировали меня следом. Она подставилась, упираясь лбом в окно, пялясь в дождик, – а ты погладь меня; но широкий подоконник, фиалки в горшках, банки с солеными огурцами и лужа, нацеженная холодильником… Она побарахталась в шторе и привидением сграбастала меня. И вой.

Само это кончиться не могло, я обнял, но не хватило, погладил, она не успокоится, пока не раздвинет ноги, – ей кажется, так прочней, только это спасет… Что? что? что ты плачешь? – Алена всматривалась в меня безумными глазами и трясла, я все это уже видел по телевизору – тысячу раз! – ничего настоящего, лишь бы сожрать!

– Вдруг поняла: я бросила мужа. Я бросила мужа! Нет. Ты не виноват. Но я бросила мужа. Я так хотела. Я сама. Но я только сейчас поняла, что это значит: бросить мужа. Я больше не увижу его спящим.

Дальше пойдет по нарастающей, раз в неделю, потом через день, уже не только ночью… Потом ей покажется, она увидела выход: ребенок! Ведь ты же любишь меня? Так ты не любишь меня?

Она похныкала, мы посидели, не включая света, я потер ей грудь сквозь скользкую ткань, Алена застонала и сползла на пол. Тридцатидвухлетняя женщина отдавливала коленки на кухонной каменной неподогреваемой плитке и терла губами мне главное место, отводя космы к затылку и заводя вверх глаза: так пишут в полезных советах – возбуждает взгляд прямо в глаза, еще полезно добавить: «Такой большой! Такой вкусный!» Она сотрет губы в кровь, и мы сдохнем здесь, слушая, как волнуется и утихает холодильник. В каком-то тупике, жаркой могиле, младенческих пеленах я зажмурился и, как всегда, безнадежно двинулся по коридору меж залитых малиновым обожженным сиянием голых телес (хоть одно нужное лицо!), заглядывая в комнаты общежития, за ненадежные стенки из наброшенных на бельевые веревки одеял, съемные квартиры матерей-одиночек, принимающих только субботними утрами, когда дочь забирает бабушка, я ловил за руки и поворачивал к свету: ты? – нажимал, как включатель, щупал волосню: подействует? а в другой одежде, нет?! а кто был с большой грудью? у кого чавкал зад? кто там сосал в застрявшем лифте, умело нажав сразу на две соседние кнопки? кто тер себя алым ногтем и мазал по груди сперму, и кричал в душе, когда горячая вода попадала туда, куда ее направляли, – и чуть было не прошел мимо – отшатнувшаяся тонкая… секретарша, смутная, словно заспанная, пахнущая каким-то постельным теплом, ночная сорочка, что-то обыкновенное белое на тонких плечах… она постояла и вдруг припала с ясной решимостью ко мне, прижавшись внутренне теплой, будоражащей тяжестью оказавшегося крепким узкого тела, – я замер, обняв ее, и вдыхал, вдыхал ее, пил, колючая вода потекла изнутри и расперла горло, и она была такой, как я думал, и больше еще, и у меня щипало в глазах, что это все же случилось и тут же начнет кончаться, все девушки – это всего лишь волшебные двери в помойку, в них нельзя застрять, приходится сразу же двигаться дальше, но сейчас, но пока… я чуть не плакал, я злился на себя, не зная, что сказать, что надо говорить, она легко вздохнула и, словно вспомнив что-то, присела, словно за потерянными ключами – неужели?!! – и неслышно, словно я не имел никакого отношения к тому, что она делает сейчас, с каким-то состраданием и осторожностью она коснулась меня губами, я даже не чувствовал ее губ, попадая плотью в маленькое, ласковое, шевелящееся тепло и понимая: там – она, это – она, это делает – она, это значит, что она… не в силах задержаться, словно летя с горы, в запахе сирени, мокрых тополиных почек, дождевой весенней земли, вырастая – я простонал стиснутым ртом и с радостной мукой выпустил, выпускал из себя все, что держало меня когтями, и смерть поменяла затекшие руки, на мгновение оставив меня налегке… Алена инвалидно повозилась на полу, потирая колени, выпрямилась и с заметным булькнувшим усилием сглотнула – она же любит меня! и приготовилась слушать – ну?

– Спасибо тебе большое. Я так счастлив.

– Не благодари, – улыбнулась она, – ты же знаешь, я сама этого всегда хочу. Твой дружок – это просто чудо! – все, как рекомендовали, шептала она и счастливо улыбалась: отмучилась. И в эти мгновения я точно, как надеялась она, никого не хочу и не могу, теперь меня отпустят поспать… разбудил городской телефон, Алена сунула его мне под щеку, по-хозяйски посмотрев в определитель: кто – и выдохнула ротовой послесонной перекисью имя – того, кто радостно звонил. А может быть, прошло несколько ночей – и все они получались одинаковые: все хуже.

Чухарев вопил: оставил письмо Кирпичникову в почтовый ящик! шансов никаких! А вечером вчера, когда Чухарев залег в кресло стоматологии и доктор Карнаухова легла буквально на него, потирая подбородком ему лоб! – Кирпичников позвонил! Он позвонил! Он живет в Германии. Он послезавтра уезжает в Германию, но когда Чухарев спросил: когда можете встретиться, Александр Феликсович ответил: да в любое время начиная с этой минуты!!! Можно я пойду с вами? Пожалуйста! Да, еще: Кирпичников сам собирал материал по этому делу и все покажет, а может быть, и отдаст, продаст!

Я покидал в папку несколько фотографий Нины Уманской для разогрева клиента, охотники добыли зверя, нашел белый лист; пока я писал, Алена стояла за спиной. Сейчас обнимет. Как бы наша общая радость.

«Я, МИРГОРОДСКИЙ Борис Антонович, после получения доверенности от КИРПИЧНИКОВА Александра Феликсовича на ознакомление с материалами дела р-788 в архиве ФСБ РФ обязуюсь не упоминать членов семьи КИРПИЧНИКОВА Александра Феликсовича в материалах экспозиции музея 175-й школы без его согласия, а также не разглашать факты биографии КИРПИЧНИКОВЫХ ни при каких обстоятельствах». Главное, чтобы в доверенности Кирпичникова были паспортные данные.

– Идем брать Кирпичникова. Скажем: дайте разрешение. А мы не тронем вашего отца. Долларов сто можно пообещать. Самое большее пятьсот.

– И она тоже пойдет? Чтобы клиента отвлекать. Голыми коленками. А я – побудь дома, приготовь праздничный обед?

– Мы идем с Борей.

– Теперь все? Кирпичников подпишет доверенность. Вы третьего июня сходите на Большой Каменный мост. Узнаете, кто стрелял в Нину… И все кончится. В этом деле, – плакать она, кажется, не собиралась. – Ты ее сразу уволишь?

– Ты думаешь, мне нужно только одно…

– Нет, я начинаю думать, что тебе даже этого не надо. Что тебе надо? – Помолчала. – Ты не боишься остаться один? – Еще помолчала. – Чего ты боишься? – И не надеялась, что отвечу. – Кирпичников последний, кто мог бы дать доверенность. Просто не могу понять, что бы ты делал, если бы вы его не установили.

Что бы я делал – зашел бы с другой стороны. Тот, кто застрелил подростка Уманскую, не согласился с отмеренным, выделенным, с положенным… Император почуял жажду, раскаляющую изнутри имперскую броню, выложившую на мост трупы семиклассников, «волчата!», жажда – ржавчина его железного, соколиного племени, они перевалили вершину – войну – и увидели впереди, сразу за неблизкой победой, свой закат: после моря манной каши во вставные челюсти и бессмысленной борьбы с пролежнями – в Кремлевскую стену, под стены Новодевичьего, за железные закопченные врата, конвейером, на утлой лодке в красной пене подушечек с золотыми каплями орденов, без всяких там отпеваний и предсмертных хрипов: «Попа!» В железных словно кончился завод, в них, еще молодых, заскреблись утробными вздрагиваниями материнские песни, набухли крохи мелкобуржуазного чернозема под ногтями, кровь наполнилась теперь уже чужеземным шепотом батюшки-матушки, ноги опутали корни происхождения, ничего не поделаешь, в какой-то малозаметный (если б не убили Нину) миг им захотелось (хоть немного) пожить обыкновенно, слабо – простреленная голова Уманской, девочки, носившей американские чулки, императора не волновала, но на ее убийство императору пришлось ответить многим – всем.

Наступало «послевойны». Империи вдруг показалось: завоевано нечто большее, чем получено; железными и чернью овладели желания; император думал: давать хлеб бесплатно. В Огареве, в бывшем имении генералгубернатора великого князя Сергея Александровича, в доме «раннего модерна» (да есть ли такие?) летними выходными собиралась знать: секретари Московского комитета коммунистической партии, секретари ВЦСПС (кому надо, знает кто), бояре и дьяки Мособлсовета и Моссовета: домино, волейбол, метали городки или осваивали, равняясь на первого секретаря МГК Щербакова, большой теннис, обедали семейно, за общим столом, и С.М.Шахурина, за год до того похоронившая сына, заехав в Огарево по пути с дачи (еще год до Победы), вдруг воскликнула в общем скоплении: как же так, победа близка, а мы до сих пор так… бедно живем! Так неустроенно. Пора как-то налаживать быт… Соответствующий нам… Особняки строить.