Каменный мост - Терехов Александр Михайлович

Конечно, они умерли. Но в нашем предприятии более сильной позицией является то, что они существовали на самом деле. Хотя в это обыкновенному человеку невозможно поверить. Решим вместе какой-нибудь простой пример на сложение. Какой-нибудь без ответа. А, ну вот: задержанная Анастасия Петрова. По отцу она Флам, огонь. Замуж вышла за Цурко. Почему же она Петрова? Давай решать? Петров. В наборе Большого Каменного моста нет человека с такой фамилией. Но есть человек по имени Петр! Редчайшей привлекательности девушка девятнадцати лет вернулась с польского фронта – мы не взяли Варшаву, это вопрос будущего – и сразу оказалась стенографисткой товарища Войкова Петра, партийная кличка Петрусь. Ему тридцать два, красавец, учился в Женеве, в Россию прибыл с Лениным в том самом опломбированном вагоне, член коллегии Наркомвнешторга – могла она его пропустить? Ясно, нет. Прибавь все, что мы знаем про Тасю, – могла она еще и полюбить Войкова? Да стопроцентно! Могла ли она взять русский псевдоним вместо еврейской фамилии отца и дворянской фамилии матери? Конечно! Все так делали. Вот она и стала Петровой в память о любимом Войкове, когда его убили в Польше.

Я чуть не рассмеялся: вот урод.

– Еще не все! Войков отметился в председателях городской думы Екатеринбурга – ты понимаешь, он участвовал в убийстве императорской семьи! Он же химик, вот и достал кислоту для растворения останков. И, кстати, я вот сейчас вспомнил – по свидетельствам очевидцев, он-то и снял с пальца императрицы знаменитый перстень. Мог ли он подарить его любимой девушке?..

– Не надо впутывать императорскую семью!

Боря взглянул на меня, как на скота, и продолжил таинственным шепотом:

– А скажи-ка, мне кажется или кто-то еще из задержанных касался венценосных жертв большевистского террора?

– Дмитрий.

– Умница! Дмитрий Цурко охранял императорскую семью в составе отряда чекиста Яковлева, а может, кто знает, и участвовал в казни. Но одно знаем точно: Войков и Дмитрий хорошо знакомы, Войков с восемнадцатого года работал в наркомате продовольствия с Цурко-отцом, и Тася – наверное! – познакомилась с Дмитрием не в Китае, а еще в Москве, ее передали из рук в руки. Именно Войков отправил в Пекин сперва ее, а через три месяца вдогонку – Дмитрия. Сравни анкеты – там же все ясно! Скорее всего, я убежден – Войков избавлялся… От девушки, назвавшейся твоим именем, жди чего угодно! А для верности заслал следом влюбленного в Тасю сентиментального Диму… А если учесть, что вот этот, – Боря ткнул пальцем в мою сторону, – проживает на станции «Войковская», улица Новопетровская, 14, то вот все и сложилось. А? Что ж молчите? Вы должны сказать, что ничего не поняли, – и Боря расхохотался.

…На вечер купил диск «Желтая Эммануэль», и зря, – чуть ли не шестидесятых годов, знаменитая впоследствии блондинка Илона Сталер, еще с собственными скромными грудями и черной копной внизу, совокупления показывают сквозь плохо прозрачные занавески или садовые решетки; худая китаянка лежит на пожилом парне и шепчет: «Люби меня, Джорджи! Всей силой люби», – а когда он уснул, вспорола себе живот и опять улеглась сверху. Лучше б взял «Медсестры-скромницы» с негритянками и трансами!

Лет по семьдесят – живы ли мальчики? Прожили своё в тени отцов, никто не знает их норок. Я расставил на столешнице восемь оловянных фигурок.

Отцов семь. Барабанов – почти ничего, даже инициалов, «сидел в приемной Анастаса Ивановича Микояна», «очень живой», полный, невысокого роста, добрый малый и простак, нуль, по Ххххххх – можно собрать книжную полку. Станислав Реденс, сын сапожника из Западного края, комиссар государственной безопасности 1 ранга, легендарный племянник Дзержинского, женился на доброй Анне Сергеевне, старшей сестре императорской супруги самоубийцы Нади. Реденс обедал с императором в семейном кругу, губил людей во имя… Крымские зачистки, голод на Украине, подписи, утверждающие многотысячные смерти в Белоруссии; по приказу времени стал польским шпионом и 12 февраля получил свое в том лучшем виде, что доставался лишь генералам и вождям: из камеры во двор внутренней тюрьмы, выезд в «черном воронке» на Малую Лубянку, и через площадь Дзержинского (говорили, кстати, что Дзержинский скончался у Реденса на руках) до Ильинки, во двор страшного дома 23 (рядом с аптекой); по черной лестнице конвейер подымал их на второй этаж на бессонные глаза Военной коллегии Верховного суда Советского Союза – ровно на столько секунд, чтобы послушать приговор, – по лестнице их направляли в подвал, и дежурный комендант стрелял в затылок.

С правой, еще теплой, поджатой ноги снимали обувь и на большой палец бечевкой приматывали фанерную бирку с номером, намалеванным чернильным карандашом (есть ли сейчас химические карандаши? в моем прошлом они существовали), – имя больше не требовалось. Жена Реденса – прошло несколько лет – отправилась в ссылку терять рассудок, младший сын написал книгу о величии императора и засилье сионистов, а со старшим, Леонидом, мы еще сыграем в «поищем и найдем».

Что мы знаем про Петра Ивановича Кирпичникова, зама члена ГКО «по вопросам вооружений», заместителя Берии? Присвоил «хорьх» немецкого посла Шуленбурга, сына назвал в честь Дзержинского – Феликс; мог ли зам, мошка просить Берию за сына? Или спросить: что хоть там натворил мой оболтус? Нет, молчал, страдал и ждал, как бы самого не убили в этом перевертыше. Обычно сперва – родителей, а потом детей, а здесь отцы готовились следом, лежали на бессонных ложах: что он там, наш, наговорит…

Предатель, гад, перебежчик Резун, подписавший свои книги «Суворов», с ненавистью проследил биографию «Руды» – Рафаэла Павловича Хмельницкого с баснословными подробностями – сам Руда врал или сын Артемчик, первый фантазер школы 175? С древности адъютант наркома Ворошилова «по особым поручениям», получил в подарок от императора (вот оно!) «парабеллум» с гравировкой «Моему другу Руде от Сталина» и восьмиместный «паккард». Повредив хребет (с Ворошиловым спасался от бомбежки на дрезине), Хмельницкий покинул фронт и развернул в парке имени Горького выставку образцов трофейного оружия, взяв в руки душепогубительное распределение легковых автомобилей побежденных армий. Сына опознали среди живых музейные старухи Дома правительства – семидесятилетний Артемчик кричал: где моя фамилия на мраморной доске жильцов – жертв сталинского произвола (за что же ты сидел, Артем?). Мог ли Руда просить Ворошилова? Маршал – единственный, кто говорил императору «ты», остальных давно убили. Но конница Ворошилова с пиками молодецки полегла еще в финскую, Ленинград и Волховский фронт умножили позор маршала на десять, ему, чтобы не расстрелять перед строем с оторванными погонами, выделили должность тыловой крысы. Стал бы он скрестись: «Коба…» ради…

Мог Бакулев? Главный хирург; уроженец села Успенское сидел за одной партой и пел в церковном хоре с Поскребышевым, тенью императора; за бильярдным столом подружился с коммунистическими аристократами: начальником тыла Хрулевым, адмиралом Кузнецовым, Василием Сталиным да Власиком, воеводой императорской охраны, – было к кому постучаться… Наверное, да. Но все-таки – нет. Кто он такой? Врач, холуй, врачей хватает, какая могла быть признательность за вчерашние истории болезней, он по жизни обязан… Нет, папа Бакулев не стучался и не кашлял в смущении в сенях… Что у нас на него? Удержался от вступления в партию (а то «сделаете из меня министра»), третья хирургия Третьей градской, в молодости жил бедно, подрабатывал игрой на бильярде в трактирах, сын спал в бельевой корзине – где он?

Микоян – и только – что-то мог, глубокой ночью, в императорском кабинете, улучив… после «обсуждений», отточив за месяц страданий, стерилизовав, отпарив, обескровив, высушив, перебрав на свету, откатав до бисерной сухости смертельно опасные слова, произнести задрожавшими… отец! один мой сын полег под Сталинградом, и двое – в тюрьме, школьники, Иосиф Виссарионович, ученики, восьми– и шестиклассник… Спросить (просить он не мог) спросил, что-то ему ответили, но вряд ли кого-то спас, а только показал: я слаб, железный не весь, еще есть во мне… живое. Как там сказал купленный нами в ФСБ? Если дело открыть, Кавказ взвоет – вот про кого, уголок мозаики готов, все камешки легли на место.

На полях бесчисленных воспоминаний микояновского клана лишь однажды мелькнул черный плащ: «Дети пошли гулять на речку. И не вернулись. Так Берия мстил Микояну», – и замолчали. Хотя при Хрущеве бы и развить, и вовсе бы уже вывернуться в последние царствования, когда верхние конечности Микояна по локти окунули в кровь. Тут бы сыновьям и сказать: это неправда! папа не виноват! Ведь и мы – как это? – испили в составе народа, так сказать, из этой… и нас, короче, не обошло! нас, даже малых детей… пожрал этот, кровавый, тьфу! да как его… а! – молох тоталитаризма! – но шести-и восьмиклассник немо промолчали, словно храня позор, и все вокруг промолчали, словно – тайный позор.