Каменный мост - Терехов Александр Михайлович

– Мы могли переписываться…

– Получив сына дебила…

– В апреле я могла еще не знать, что Вася болен.

– Вы прилетели и: а теперь можешь взять меня – готова! – последую за тобой на край света – в Мексику. Супруга посла встречает гостей на ступеньках Дворца графини в Такубайя!

– Но ведь и ты…

– Я мог понять за полтора года, что значит для меня жена…

– Безумная и безобразная Раиса, предавал на каждом шагу…

– Прежде всего – дочь…

– Еще бы – столько полезных знакомств через нее!

– Я жил ради Нины – ты знаешь, что она значила для меня!

– Ага. Особенно, что значил новый пост! Просто не хотелось возиться с разводом – Молотову бы это не понравилось…

– Эренбург написал: «пережил драму»…

– Что еще мог написать твой друг? Что ты попользовался от скуки и на прощанье полюбившей тебя женщиной? Что, как всегда, не упустил ничего?!

– Я действительно любил тебя, Тася. – Я подождал. – Но я безумно любил Нину. – Не дождался. – Вы должны сказать: а когда Нину убили, что помешало?.. А я бы ответил: не мог оставить заболевшую от горя жену… Вместе мы – вспоминали… Мне показалось, что в смерти Нины виноват я… И чтоб как-то… я все должен теперь отдать Раисе… Может быть, когда-нибудь потом, думал я, еще через время… В другом городе. Мы встретимся с тобой на мосту и будем гулять вечерами, соединив узловатые, сухие руки, обтянутые змеиной кожей… Будем заботиться друг о друге… Будем радоваться… И скучать, если друг без друга хотя бы час… Будем разговаривать, и ты будешь много смеяться… Ведь для чего-то все это настало в нашей жизни, что-то держало нас, хотя мимо прошло столько судеб и тел, а мы вдвоем как-то… сцепились. Может быть, я даже писал тебе об этом из Мексики. Но потом почему-то взорвался самолет, и Нина нас с Раисой дождалась. Ее так долго не хоронили, словно кто-то знал, что у нас с тобой ничего не получится… И я стал плитой на стене Покровской башни, номер двадцать семь на схеме Новодевичьего монастыря. В ней сейчас лекторий на десять-пятнадцать мест.

Секретарша неожиданно подняла глаза и всмотрелась в меня, словно пыталась застать издевательскую улыбку.

– Инструктаж закончен. Теперь вы знаете, что искать в Брайтоне.

– Я постараюсь стать такой, как вы. Хотя мне неприятно узнавать все… так.

До свидания.

– Я попробовала. Упросила Александра Наумовича показать мне бумаги. Я пыталась увидеть Уманского и Петрову. Сидела, сидела и смотрела до ночи, словно в стену. А потом положила зачем-то рядом их анкеты и вдруг – я словно увидела какой-то слабый свет, с той стороны… Словно камни легли неплотно, но это можно заметить только ночью. Мне повезло. Анкеты пересеклись в одном времени и одном месте. Вы не обратили на это внимания потому, что это стоит в самом начале, сразу после революции. В шестнадцать лет Петрова работала конторщицей в «Центропечати». Уманский, семнадцать лет, работал там же – секретарем председателя правления. Он ее увидел, и она его увидела. Это значит, их истории намного больше лет. Это значит, как вы любите выражаться, с высокой степенью достоверности мы можем предположить, что они пережили вдвоем первую любовь и все, что было потом – Куйбышев и Москва, – лишь попытки перешагнуть через все последующее, все постороннее, что нагромоздилось, – и вернуться.

– Это многое объясняет, но ничего не делает понятным.

Заболела голова, я едва досидел допросы, предчувствуя опухоль головного мозга и облысение после химиотерапии, ощущая себя скомканным листом, на котором хотели что-то написать, но перебрали ошибок. Алена устрашающе молчала, отлучаясь плакать в туалет и опять принося мне под нос землистую злобноглазую морду – у тебя что, парализовало мать? ребенка переехало самосвалом?

– Плохо себя чувствуешь? (Не жди меня, вали домой к семье! Покопалась опять в моем телефоне? взломала почту? обыскала стол? и то, что искала, – нашла?!)

– Нет, ничего, – словно нет сил говорить. И бегло: – Маша полетела в Лондон? Быстро она, хваткая девочка, молодец. Полетишь к ней? Тебе вроде не нравились худые. Рада за тебя. Я много раз говорила: мне все равно, с кем ты и сколько. Только не заразись. – Она с омерзительным хрипом похохотала. – Уже фотографировал ее? Все показала?

– Закрой рот!

Грохнула дверь, просыпав штукатурную крошку.

Боря приехал с Чухаревым (я стирал приходящие эсэмэски: «Кто дал тебе право мучить меня? Я живой человек!»), Чухарев протягивал Гольцману фото из бумажника: жена, жена и он, жена, ребенок и он, жена у окна.

– Она у меня красивая… В жизни еще лучше, – упоенно разливался он. – У меня все правильно получилось. Мужчине надо жениться, когда он нагуляется.

– А женщине? – Боря обернулся на меня («Ты молчишь? Значит, так будет всегда?»).

– А женщине не надо гулять. Пусть дома сидит, – Чухарев оглядел всех перед важным объявлением. – Мы с женой познакомились двадцать четвертого сентября, а поженились двадцать четвертого ноября. Вот – звонит, – и он безмятежно улыбнулся. – Домой зовет. («Значит, так будет всегда». «Для тебя ничего не существует». «Ты всегда будешь обманывать»)

– Это хорошо, – я словно пересиливал зубную боль, больную голову, грохот камнедробильного агрегата, кабацкую песню, – совет да любовь. А если чего-то не будет хватать, можно и добавить.

– Я не собираюсь ничего добавлять, – горячо сказал Чухарев и выставил для защиты все, что имел: – Мы вместе уже семь лет. И все идет хорошо. («Я тебе не нужна?» «Ты можешь просто ответить: нет?» «Зачеммне жить?»)

– Представляю, как она тебе надоела. У меня болит голова.

Пришло еще одно сообщение, я стер его, не читая, и отключил телефон.

Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия. После гитлеровского нападения на Советский Союз отцу сделалось особенно тошно, и он отправил письмо Сталину, просил любого назначения. Ему выделили кабинет в НКИД – без машинистки! – и дали помощницей Петрову. До войны она то пропадала на несколько месяцев, то появлялась – в то страшное время многие спасали жизнь тем, что не ночевали дома, – чтоб не застали при аресте.

Отец отправил маму в эвакуацию, в Куйбышев, мама переписывалась с Петровой и получила открытку: у меня новый любовник. Никогда не догадаетесь, кто. Она писала об отце.

Мне кажется, их роман начался от папиного одиночества. Он ведь ничего не мог где-то иметь на стороне. Он был ужасно одинок, считал, что отнял у детей мать (настоящая мать должна проводить время с детьми, дома, а не порхать по приемам и гулять с инокорами), он чувствовал свою вину в смерти сына – младенец умер от воспаления легких в Осло. Папа понимал: свое одиночество он создал сам.

В Куйбышев Анастасия Владимировна приехала с отцом. Он объяснил маме, что не мог отказать: Петрова бросилась в ноги и умоляла взять с собой.

Вообще, родители уже не спали вместе, но все же если бы мама узнала правду до поездки, я думаю, она бы осталась.

Они уезжали в Америку втроем. Тегеран, Багдад, Калькутта, Бангкок, Сингапур, Гавайские острова… В пути мама заподозрила что-то неладное и спросила Петрову в лоб: ты что же, предательница?.. Анастасия Владимировна с тою же прямотой ответила: да.

В Штатах мама сразу уехала в Нью-Йорк и оставалась там, даже когда отец и Петрова вернулись в Москву.

А Тася въехала в посольство, на место, нагретое Уманским, и семидесятилетние американцы, письменно просившие принять их в Красную Армию, изобретатели острозаточенных орудий для уничтожения парашютистов, застрявших в ветвях, начали получать сдержанно благодарственные письма за подписью «А. Петрова, секретарь посла», и на мертвых, задушенных посольских бумагах появились ее домашние, спокойные росчерки «ММ доложено»… Я завязал тесемками папку «Петрова А.В.» и заехал на Серафимовича проститься с раскрасчицей тканей Валентиной, стервой с прекрасной матовой кожей, старухой в чалме.

Сын отсутствовал, уверившись в моей бесполезности и безвредности, черепаха не сдохла, но, оставшись со мной один на один, старуха учуяла какой-то погребной холодок.

– Письма куда-то делись от мужа, – пожаловалась она. – Куда я их дела? Только мы с вами поговорили…

– Письма найдутся. – (Завтра пакет достанет из-под дивана женщина, приходящая убирать.)

– А мужем Петровой стал немецкий еврей Вендт из Коминтерна. А вы знаете, что она сама еврейка по отцу – Флам? У мальчика ее последняя, крайняя степень идиотизма. В пять лет забежал в комнату, схватил Сашку за уши и как стал трясти! Я говорю: Ваську вашего буду запирать. Она сначала не понимала, что больной он. Уже потом спохватилась. Все Цурко переженились на еврейках, они меня не любили. Петрова все враждовала с Зиной, а против меня объединились. Брат у Петровой повесился, а внучка отравилась – напилась таблеток от любви к Владиславу Р-ову – непорядочный он. Похоронили ее на Ваганьково.

Вот почему у Таси умер брат молодым. Вот куда подевалась девочка Оля, вот зачем здесь Р-ов.