Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро

— Ты мог бы приказать, чтобы тебе разожгли камин.

— Да ни к чему это… Я скоро уйду. Мари-Пас принесла вот жаровню.

— Ужинать не останешься?

— Нет. Спасибо. Я в самом деле сейчас пойду. Вот только докурю…

Он слегка покачивается в такт своим словам. Красноватый отблеск углей дрожит на стеклах очков, играет на зажатом в руке бокале. Кузен Тоньо полдня провел в спальне доньи Мануэлы Угарте, как и всякий раз, когда мать Лолиты не расположена подниматься с постели. В таких случаях, поболтав немного с кузиной, он сидит у тетки, занимая ее разговором, играя с ней в карты или читая вслух.

— Она сегодня вполне ничего… даже рассмеялась раза два каким-то моим шуточкам… Еще я ей прочел двадцать пять страниц из «Хуаниты, или Благородства натуры». Какой роман, сестрица! Поверишь ли — я сам чуть не прослезился.

Лолита Пальма, подобрав юбки, садится с ним рядом. Кузен пододвигается, давая ей место. Она ощущает запах сигары и коньяка.

— Сколько же интересного я пропустила! Мать смеялась, ты плакал… Об этом в газету надо писать. В «Диарио Меркантиль».

— Да нет, в самом деле! Клянусь тебе таверной Педро Хименеса, что напротив моего дома! Чтоб мне никогда больше не увидеть ее, если вру!

— Кого? Мою мать?

— Таверну!

Лолита смеется. Потом легонько хлопает его по невидимой в полутьме руке:

— Дурень ты дурень. И пьяница.

— А ты — миленькая ведьмочка. Какой с детства была, такой и сейчас осталась.

— Миленькая? Глупости какие!

— Ведьмочка, ведьмочка…

Он хохочет. В темноте мелькает красный огонек его сигары. Семейство Пальма — единственная родня Тоньо. Ежедневные визиты в этот дом — давняя привычка, возникшая еще в ту пору, когда он приходил сюда с матерью. Та умерла уже довольно давно, но привычка осталась. Он здесь как у себя дома — в собственном трехэтажном особняке на улице Вероника, где обитает, если не считать слуги, один. Рента из Гаваны поступает бесперебойно. И позволяет ему не изменять вольготному однообразию своих привычек — спать до полудня, в половине первого бриться в цирюльне, обедать в кафе «Аполлон», читать газеты и предаваться сиесте там же, но на нижнем этаже, во второй половине дня посещать дом Пальма, завершать вечер легким ужином и долгим, до ночи, сидением с приятелями в кафе «Каденас», иногда поигрывать в карты. Время, остающееся от тех тринадцати часов, когда он спит, что называется, без задних ног, скрашивают ему две неукоснительно выпиваемые бутылки хереса или еще чего-нибудь подобного, что, впрочем, не оставляет на нем видимых следов: в шевелюре — несколько поредевшей, правда, — нет ни одного седого волоса, пуговицы двубортного жилета еще сдерживают напор очевидной, но не чрезмерной выпуклости, а счастливое свойство его натуры — неизменное благодушие — позволяет не обращать внимания на пошаливающую печень, которая временами дает себя знать и, как предполагает Лолита, размерами и консистенцией давно уже уподобилась двухфунтовому фуа-гра в портвейне. Кузена Тоньо это не заботит ни в малейшей степени. Когда кузина ласково дерет его за уши, упрекая в беспутстве, он отвечает, что на тот свет гораздо лучше отправиться на своих ногах, со стаканом вина в руке, в окружении веселых собутыльников, нежели сварливым и унылым старикашкой уползти туда на карачках. Так что уж будь добра, сестрица, налей мне еще. Если тебя не затруднит.

— О чем задумался, кузен?

Непривычная, сосредоточенная молчаливость Тоньо. В полутьме дважды промерцал, разгораясь ярче, огонек его сигары.

— Да так… вспоминаю…

— Что же ты вспоминаешь?

Тоньо и на этот раз ответил не сразу.

— Нас с тобой, — говорит он наконец. — Наше детство в этом самом доме. Носились взапуски по этим комнатам. Играли наверху, на террасе… Поднимались на вышку, и ты смотрела в подзорную трубу, а мне ее в руки не давала ни за что, хоть я и был намного тебя старше. Или, может быть, как раз поэтому… Помню твои косички… и эту повадку хитроумного мышонка…

Лолита медленно склоняет голову, зная, что в темноте кузен не заметит этого. Эти детишки ушли в какую-то совсем уже дальнюю даль. И она, и он, и все прочие. Остались позади, блуждают в немыслимых райских кущах, неподвластных беспощадной ясности и бегу лет. Там где-то — и эта девочка, следившая со смотровой башни, как скользят корабли под белыми парусами.

— Не хочешь ли завтра сопроводить меня в театр? — с деланой оживленностью спрашивает она. — Вместе с Куррой Вильчес и ее мужем. Будет представлено «Ясно, что дело темное», а водевиль — что-то там про солдата Поэнко.

— Да, я читал в газете. Решено. Я заеду за тобой перед спектаклем.

— Только, если можешь, прими более пристойный вид.

— Ты меня стесняешься?

— Вовсе нет. Но если пригладишь волосы и отдашь выгладить фрак и панталоны, будешь выглядеть очень презентабельно.

— Ты ранишь мою нежную душу, сестрица… Тебе что же — не нравятся мои наимоднейшие жилеты из мадридской лавки «Бордадор»?

— Очень нравятся. А еще больше понравятся, если на них не будет столько пепла.

— Ты сущая гарпия.

— А ты — увалень и неряха.

В темноте, уже совсем окутавшей гостиную, мерцают угли в жаровне и кончик горящей сигары. И на черном фоне слабым лиловатым свечением выделены прямоугольные проемы обоих балконов. Лолита по звуку догадывается, что кузен подливает себе еще коньяка из бутылки, стоящей, надо полагать, где-то рядом, под рукой. Еще минуту оба хранят молчание, дожидаясь, когда комната окончательно погрузится во мрак Потом хозяйка поднимается с дивана, ощупью нашаривает на комоде коробку спичек и керосиновую лампу, снимает стеклянный колпак, подносит огонек к фитилю. Становятся видны картины по стенам, мебель красного дерева, вазы с искусственными цветами.

— Убавь света… — просит Тоньо. — Посумерничаем.

Лолита почти до отказа прикручивает фитилек, так что в зыбком красноватом свете едва проступают очертания мебели и предметов. Кузен по-прежнему курит, неподвижно сидя на диване с бокалом в руке. Лица его не видно.

— Я вот тут недавно вспоминал… — произносит он, — как приходил сюда с матушкой… Ее вспоминал, донью Мануэлу и всех наших с тобой родных и двоюродных тетушек, кузин и прочую родню… Как они, все в черном, пили шоколад в этой самой комнате или внизу, в патио. Помнишь?

Лолита, уже вернувшаяся на диван, снова кивает.

— Помню, конечно. С тех пор, надо сказать, местность обезлюдела…

— А наши летние сезоны в Чиклане? Как лазали по деревьям и рвали фрукты с веток, играли в саду под луной… с Кари и с Франсиско де Паула… Я завидовал вам — отец дарил вам такие чудесные игрушки. Заводного Мамбрина даже стащил, но меня схватили на месте преступления…

— Помню. И высекли.

— Я сгорел со стыда, долго не мог глаза на вас поднять… — Длительная раздумчивая пауза. — И навсегда покончил с преступным прошлым…

Он снова замолкает. Как-то внезапно и мрачно, что совсем ему не свойственно. Лолита Пальма берет его за вялую покорную руку, не отвечающую на ее ласковое пожатие. Холодная, с удивлением отмечает она. В следующий миг Тоньо словно бы ненароком высвобождается.

— Ты никогда не играла в куклы, в разные там дочки-матери… Предпочитала сабли, оловянных солдатиков, деревянные кораблики брата…

Снова пауза. На этот раз чересчур затяжная. Лолита предчувствует, что скажет сейчас кузен, а тот, без сомнения, знает это.

— Я так часто вспоминаю Пакито, — бормочет он наконец.

— Я тоже.

— Думаю, его гибель перевернула твою жизнь… Иногда спрашиваю себя, как бы все это сложилось сейчас, если бы не…

Огонек исчезает — Тоньо гасит и тщательно растирает в пепельнице окурок.

— Ладно, — говорит он уже другим тоном. — Но, сказать по правде, я не представляю тебя замужем. Такой, как Кари.

Лолита улыбается в темноте — самой себе.

— Кари — совсем другое дело… — мягко уточняет она.

Кузен Тоньо согласен с этим утверждением. Сухое хмыканье сквозь зубы. Так не похоже на его обычный смех, раскатистый и полнозвучный. Мы с тобой остались одни, говорит он. Ты и я. И еще Кадис. И снова замолкает.

— Как звали того мальчика? Манфреди?

— Да. Мигель Манфреди.

— И эта беда тоже преобразила твою жизнь.

— Как знать, как знать…

Но вот, вновь обретя всегдашнюю свою веселость, он громко хохочет.

— Вот мы сидим с тобой здесь — последний в роду Карденалей, последняя из семейства Пальма… Закоренелый холостяк и старая дева. И, как я уже сказал, — Кадис.

— Как это тебе удается быть таким бессердечным и грубым?

— Дело наживное, дитя мое. Рецепт прост: годы, плоды виноградной лозы и — практика, практика, долгая практика…

Лолите отлично известно, что кузен Тоньо не всегда был таким. С юности он много лет любил кадисскую даму по имени Консуэло Карвахаль — очень красивую, многим желанную и высокомерно пренебрежительную ко всем на свете. Ради нее он был готов на все, что угодно, и рвался исполнить малейший ее каприз. Консуэло, однако, с удовольствием разыгрывала перед ним и за его счет роль la belle dame sans merci. И долго позволяла обожать себя, то подавая, то отнимая надежду. Помыкала им, как безответным и усердным слугой, наслаждалась поклонением этого долговязого забавника, владычествовала над ним самовластно и подвергала разнообразным унижениям, которым не дано было ни поколебать истинно собачьей, безропотной и великодушной верности, ни омрачить его неизменного благодушия.