Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро

И замолкает, не желая продолжать. Не хочет говорить, чего он боится на самом деле. Что может стать калекой или погибнуть. И спрашивает себя, а к чему вообще было сказано все предыдущее. Что он хочет доказать этой женщине? Что опровергнуть? В чем разубедить? Что преодолеть? Быть может, желание обернуться к ней и очертя голову схватить ее в объятия?

Часовой вернулся в свою будочку, и там на мгновение вспыхнул огонек — прикуривает. Свет маяка выхватывает из мрака полумесяц крепостной стены и глубоко вдающийся в море скалистый язык. Патрульный катер, медленно скользящий по воде мимо канонерок. Лолита Пальма поворачивает туда голову.

— Почему вы поступили так с Лоренсо Вируэсом?

Вероятно, упоминание о сломанных костях навело ее на мысль об инженер-капитане. Пепе Лобо смотрит на нее сурово.

— Он сам этого хотел.

— Мне рассказывали, что вы повели себя…

— Недостойно кабальеро?

Это сказано со смешком. Лолита некоторое время молчит.

— Вы не могли не знать, что он — мой друг, — наконец произносит она. — Друг нашей семьи.

— А он знал, что я — капитан на вашем судне. Одно другого стоит.

— Та история на Гибралтаре не дает вам покоя?

— Да к дьяволу Гибралтар! Вы ничего об этом не знаете. И потому не имеете права…

Кратчайшая пауза. Потом Лолита говорит очень тихо, почти шепотом:

— Верно. Клянусь Богом, у которого это право есть.

Ее реплика повергает корсара в удивление. Женщина стоит неподвижно, повернувшись к нему в профиль, упрямо глядя в море и в ночную тьму. Часовой, которому они наверняка видны, начинает напевать. Негромко, не печально и не весело. Какое-то почти невнятное утробное кряхтение, будто прилетевшее неведомо из какой дали веков. Лобо едва разбирает слова.

— Нам, наверно, пора вернуться, — говорит он.

Но Лолита качает головой. И отвечает не так, как раньше, — почти нежно:

— Карнавал бывает лишь однажды в году, капитан.

Она показалась бы вдруг совсем юной и хрупкой, если бы не ее взгляд, который она ни на миг не опускает в нерешительности и не отводит от Пепе Лобо, когда тот, склонившись, целует ее в губы — очень медленно и осторожно, словно давая ей время отстраниться. Но она не отстраняется, и моряк ощущает податливость полуоткрытого свежего рта и внезапный трепет, проходящий по всему ее телу, одновременно и крепкому, и покорно никнущему в кольце его рук. Так проходит несколько секунд: не закрывая глаз, не сводя их с Лобо, она молча и совершенно неподвижно стоит в своем домино с откинутым на спину капюшоном. Потом, чуть подавшись назад, мягко прикасается пальцами к лицу моряка — не отталкивая, не притягивая к себе. Проводит вытянутыми пальцами и ладонью вдоль щек, по лбу, скользит ими по векам, как слепая, что хочет запечатлеть чьи-то черты в прохладе руки. И когда наконец отступает, то — медленно. Так, словно каждая пядь расстояния, отделяющего ее пальцы от его лица, дается ей с мукой и болью.

— Пора идти, — раздается ее спокойный голос.

Симон Дефоссё плохо спал сегодня. Он допоздна засиделся за расчетами и чертежами новой запальной трубки, над которыми без особенного, впрочем, успеха бился уже несколько недель. И — над последней депешей, полученной с того берега бухты: комиссар полиции указал новый сектор обстрела в восточной части Кадиса, сообщил конкретные даты и время. И сейчас, лежа с открытыми глазами в темноте укрытия, капитан чувствует — что-то идет не так, как должно. Ночью, когда он ненадолго забылся неверным сном, ему мерещились какие-то непривычные звуки. Оттого и возникло по пробуждении это странное чувство.

— Испанцы! Геррильеры!

От грянувшего поблизости крика капитана подбросило на койке. Вот оно, вот почему так ныла душа. Непривычные звуки, чудившиеся ему сквозь сон, были трескотней ружейных выстрелов. Теперь, торопливо сдирая с себя ночную сорочку, нашаривая в темноте брюки и сапоги, он отчетливо различает их. Спотыкаясь, выскакивает наружу с саблей и пистолетом. Едва он оказывается на батарее, гремит разрыв, и слепящая вспышка освещает корзины с землей, блокгаузы, траншеи, бараки, из которых один — тот, куда попало ядро, — уже полыхает вовсю. Несомненно, швырнули горшок с порохом и смолой. На фоне пожара мечутся по батарее фигуры полуодетых солдат.

— Прорвались внутрь! — слышен чей-то крик. — Геррильеры внутри!

У Дефоссё, который узнал, кажется, голос сержанта Лабиша, — мурашки по коже. На батарее — ад кромешный: в сумятице и неразберихе звучат разноголосые крики, вспыхивают выстрелы, пляшут тени, мечутся, сбиваясь в кучу или наталкиваясь друг на друга, темные фигуры. Нельзя понять, кто здесь свой, кто — враг. Силясь сохранять хладнокровие, капитан отступает, убеждается, что испанцев рядом нет, и оглядывает позицию, занимаемую «Фанфаном» и его братьями. Там, на артиллерийском редуте, защищенном досками и фашинами, тоже сверкают штыки и сабли, мелькают вспышки. Идет рукопашная. Теперь Дефоссё наконец понимает, что произошло. Это никакие не геррильеры — это испанцы высадили десант. Чтобы уничтожить гаубицы.

— Ко мне! Сюда! — не кричит, а воет он. — Спасайте орудия!

Это все из-за маршала Сульта, внезапно понимает он. Сульт, главнокомандующий французскими войсками в Андалусии, снял Виктора с должности командира Первого корпуса и отправился с инспекцией в Херес, Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, Пуэрто-Реаль и Чиклану. Сегодня он ночует в миле отсюда, а утром, как было оповещено, намеревается посетить Трокадеро. Вот неприятель и решил поздравить его с добрым утром и с благополучным прибытием, устроив этот ночной рейд. Зная испанцев — а Симон Дефоссё уверен, что знает, — весьма логично предположить, что дело было именно так. То же самое произошло год назад, когда приезжал король Жозеф. По мнению капитана артиллерии, к нему и его людям это не имеет ни малейшего касательства: вот уж поистине — в чужом пиру похмелье.

— На батарею! Отбивайте батарею!

Словно в ответ на это требование, гремит выстрел и пуля, пройдя над самой головой Дефоссё, расщепляет доску настила у него за спиной. Капитан благоразумно уходит со света. Он не решается броситься на врага с саблей, памятуя, что в рукопашной испанцам равных нет. Слава богу, не довелось проверить это на себе самом — довольно и того, что огромные навахи, которые раскрываются с семью зловещими щелчками, видятся ему в самых его кошмарных снах. Стрелять Дефоссё тоже пока остерегается — не стоит прежде времени тратить единственный заряд. Сомнения его разрешают несколько солдат, огнем и штыковым ударом расчистившие путь. Славные ребята, с облегчением думает капитан, присоединяясь к ним. Ворчуны и лежебоки, когда нет дела и они томятся скукой, однако в драке неизменно обретают боевой дух.

— К пушкам! Все к пушкам! Живей!

Если есть на свете что-нибудь противоположное понятию «герой Империи», то это, конечно, он, капитан артиллерии Симон Дефоссё. У него весьма смутные представления о бранной славе Франции — да и какой он, в сущности, солдат? — но все же каждому свое время, свое место. И его приводит в исступление одна мысль о том, что схватка приближается к позиции, где стоят его драгоценные гаубицы Вильянтруа-Рюти, а также еще два орудия, доставленные недавно с Севильского литейного двора, — он возлагает немалые надежды на эту парочку, которую прислуга окрестила «Люлю» и «Генриетта», — что грязные руки маноло могут прикоснуться к их незапятнанной бронзе. И потому, во главе полудесятка канониров, выставив саблю на случай нежелательной встречи, капитан бежит на бастион, где в полнейшей неразберихе гремят выстрелы и крики, лязгает оружие. Там настоящая свалка. Когда над настилом взрывается очередная бомба, Дефоссё в отблеске пламени может различить Бертольди — без мундира, в одной сорочке, лейтенант, схватив карабин за ствол, отбивается прикладом.

Где-то близко — слишком близко, почти рядом, как испуганно понимает Дефоссё, — слышатся крики по-испански. Что-то вроде «Бамонос! Бамонос!»[45] И несколько проворных теней, вынырнув из мрака, кидаются навстречу Симону Дефоссё. Тот не успевает сообразить, атакуют они или отступают, — ясно одно: бегут прямо на него, и, когда оказываются в четырех-пяти шагах, вслед за быстрыми вспышками ружейных выстрелов жужжат над головой капитана пули. Красноватым — от пламени далекого пожара — блеском отливает сталь штыков или длинных ножей. Капитан, одолевая панический ужас от того, что все это сейчас обрушится на него, вскидывает пистолет — тяжелый, с массивной рукоятью «Год IX», — стреляет, не целясь, в набегающую тень, а потом полосует воздух саблей, чтобы не дать испанцам подобраться вплотную. Клинок чуть-чуть не дотягивается до переднего, и тот, втянув голову в плечи, пригнувшись, наносит быстрый удар ножом, но, по счастью, лишь распарывает на Дефоссё сорочку — и тотчас исчезает во тьме.