Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро

— А я вам говорю: этого не может быть.

Его бьет дрожь, и он понимает, что подчиненные видят это. Внезапно и остро чувствует, что надо сесть. Медленно все обдумать. Медленно, не спеша, в одиночестве.

— Это точно, что ее убили, как других?

— Совершенно так же, — говорит Кадальсо. — Я только что осмотрел труп… Пытались вас найти, но не смогли… Я распорядился оцепить место, никого не пропускать и ничего не трогать.

Тисон не слушает. Этого не может быть, твердит он сквозь зубы. Это совершенно невозможно. Кадальсо смотрит на него растерянно:

— Почему вы это повторяете, сеньор комиссар?

Тисон смотрит на него как на безнадежного дурачка:

— Туда никогда еще не падало ни одной бомбы.

В голосе его будто слышится протест, и оттого эти слова звучат особенно нелепо. Он и сам, со стороны услышав себя, осознал это. И не удивляется, заметив, как тревожно переглянулись секретарь и Кадальсо.

— Кроме того, — добавляет он, — город вот уже несколько недель вообще не обстреливают.

Маленький караван — четыре повозки, запряженные мулами, — грохоча колесами, переезжает через второй плавучий мост на левый берег реки Сан-Педро и движется в сторону Трокадеро. Капитан Симон Дефоссё сидит, свесив ноги, на задке последнего фургона — единственного, что снабжен парусиновым верхом, — держа саблю между колен, а лицо обвязав платком от пыли из-под копыт, и смотрит, как скрываются из виду окраинные белые домики Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария. Следуя изгибу берега, дорога идет по дуге меж примыкающим к реке пустынным плоскогорьем и морем: открыты сузившееся из-за отлива устье, чуть подальше — широкий, подернутый зеленой ряской рукав реки с отмелью Сан-Педро и в глубине, в синеве неподвижной воды, — изготовившийся к обороне Кадис в кольце своих стен.

Дефоссё, в сущности, всем доволен. На подводах лежит именно то, что ему нужно, а сам он провел два приятных дня в Эль-Пуэрто, наслаждаясь кое-какими прелестями второго эшелона: спал в постели и ел что-то пристойное, отдыхая от обычного своего дневного рациона — осточертевший черный хлеб, полфунта жесткого мяса да квартилья[29] кислого вина, — пока дожидался, когда прибудет транспорт, неспешно двигающийся из Севильи под охраной драгун и пехоты. Это, впрочем, не избавило его от двух нападений геррильеров: первое произошло рядом с вентой Бискайца, у подножья Хибальбинской сьерры, второе — под Хересом, на берегу реки Валадехо. Вчера наконец обоз с эскортом добрался до пункта назначения, и почти без потерь: двое было ранено, а один, юный корнет, — убит. И при следующих прискорбных обстоятельствах: пошел с флягами к ручью за водой — и пропал, а наутро обнаружили его раздетый донага и привязанный к дереву труп, причем по виду его можно было судить, что смерть корнету досталась не скорая и не легкая.

Лейтенант Бертольди, который ехал на головной повозке, выныривает из придорожных кустов у обочины, на ходу застегивая штаны. Он с непокрытой головой, без сабли, в распахнутом мундире и расстегнутом до пупа жилете — зной стоит палящий. Лицо и руки у лейтенанта — красные, словно у гурона какого-нибудь.

— Составь компанию, — предлагает ему Дефоссё.

Он протягивает руку и помогает лейтенанту устроиться на задке фургона, под навесом, дающим благодатную тень. Поблагодарив, Бертольди усаживается и первым делом закрывает рот и нос грязным платком, сдернутым с шеи.

— Мы похожи на разбойников с большой дороги, — говорит капитан: голос его звучит из-под платка глуховато.

Бертольди смеется в ответ:

— В Испании все на них похожи.

Он не без грусти провожает глазами скрывающееся вдали предместье, потому что тоже провел двое суток в блаженной праздности. Вполне можно было обойтись и без лейтенанта, однако Дефоссё потребовал, чтобы откомандировали и его тоже, поскольку был уверен, что тому полезно будет отдохнуть от контрбатарейного огня испанских орудий, и задача в эти дни будет у него одна-единственная — не сбиться с пути, когда пойдет домой, нагрузившись несколькими бутылками вина. По сведениям капитана, так все и было. Одну из отпущенных ему ночей Бертольди провел в кабачке, вторую — в офицерском заведении с девицами на площади Эмбаркадеро.

— Ох, какие же твари эти испанки… — предается он воспоминаниям. — Раздеваются, а сами бормочут: «Мразь французская… Лягушатники…» — и готовы выцарапать тебе глаза. Национальное чувство взыгрывает, а, капитан? Вот ведь стервы безмозглые… с этими своими веерами и четками. Чумазые, хуже цыганок, а с клиента дерут, как герцогини… Потаскухи, одно слово.

Дефоссё рассеянно смотрит по сторонам. Думает о своем. Время от времени оборачивается и любовно, как заботливая наседка только что выведенных цыплят, оглядывает поклажу, укутанную толстой парусиной, пересыпанную соломой и опилками. Лейтенант тоже бросает на нее взгляд и улыбается под платком:

— Дождались.

Капитан кивает. Что ж, ради этого стоило ждать так долго — ну или ему так кажется. Обоз везет на полуостров Трокадеро пятьдесят две бомбы, изготовленные на Севильском литейном дворе специально для «Фанфана»: круглые, без «ушей», тщательнейшим образом откалиброванные и отшлифованные снаряды к 10-дюймовым гаубицам Вильянтруа-Рюти. Два вида, обозначенные как «альфа» и «бета». Первых — восемнадцать, вторых — тридцать два. «Альфа» — обычная бомба, весом 72 фунта, с отверстием-очком для зажигательной трубки, начиненная порохом и свинцом. «Бета» — идеально сферической формы, без запальной трубки, заполнена слоями свинца, а между ними — песком, отчего при попадании разлетается на большее число осколков и потому больше и весит — 80 фунтов. Эти новые бомбы, а вернее, гранаты — итоги неустанных трудов и вычислений, которые несколько месяцев кряду вел Дефоссё на батарее Кабесуэлы, результаты долгих наблюдений, бессонных ночей, преодоленных неудач и частичных успехов, ныне воплощенные в этой клади. Пять новых 10-дюймовых гаубиц по образцу «Фанфана», но с небольшими усовершенствованиями изготавливают сейчас на Севильском литейном дворе.

— Порох будем использовать чуть-чуть влажный… — вдруг произносит капитан.

Бертольди смотрит на него с удивлением:

— Ты что, голове своей никогда отдыха не даешь?

Дефоссё показывает на клубящуюся из-под колес пыль. Это она навела его на счастливую мысль. Опустив платок к подбородку, он широко улыбается.

— Как я, дурак, раньше-то не догадался!

Лейтенант в раздумье сдвигает брови, стараясь ухватить мысль.

— Да, в этом есть смысл…

Ну разумеется, отвечает Дефоссё. Снаряд полетит через восьмифутовый канал ствола. Будь он короче, разницы бы не было, и во всяком случае сухой порох был бы лучше. Однако применительно к длинноствольным бронзовым гаубицам большого калибра — типа «Фанфана» и его будущих братьев — дело обстоит так давление пороховых газов на снаряд до момента его вылета из ствола должно распределяться равномерно, а порох сгорать — не мгновенно, а в течение того времени, что снаряд проходит канал. Начальная скорость возрастает.

— Теперь остается только проверить это на практике, а? За неимением мортир сойдет и отсыревший порох.

Они смеются, как школяры за спиной учителя. Никто и никогда не разубедит Симона Дефоссё в том, что замена мортир на гаубицы позволит добиться лучших показателей и покрывать огнем всю территорию Кадиса. Однако само слово мортира в главном штабе маршала Виктора к употреблению запрещено. Капитан тем не менее непреложно убежден, что для достижения его целей нужны орудия с диаметром ствола большим, чем у гаубиц. Он язык обмозолил, доказывая, что дюжина 14-дюймовых мортир с цилиндрической каморой и столько же 40-фунтовых орудий, стреляющих бомбами и правильными, такими, как Господь заповедал, гранатами, которые снабжены трубками и взрываются не раньше, чем долетят до цели, способны будут разнести Кадис, вызвать панику у населения и в результате — принудить правительство инсургентов искать убежища где-нибудь еще. Будут выполнены его требования — он гарантирует, что уже через месяц методических бомбардировок начнется повальное бегство из города. Тогда был бы толк. Но его не желают слушать. Маршал Виктор, следуя прямому приказу императора, переданному бездельниками из генерального штаба, по малодушию неспособными оспорить самый вздорный каприз Наполеона, требует применять против Кадиса только гаубицы. А это, как неустанно твердит маршал на каждом военном совете, означает, что снаряды должны долетать до города, а разорвутся они или нет — неважно. Ради того, чтобы в парижских и мадридских газетах появлялись соответствующие заголовки: «Наша артиллерия подвергает центр Кадиса систематическим обстрелам» или что-то в этом роде — маршал жертвует действенностью во имя трескотни. Однако Симон Дефоссё, которого в жизни не занимает ровно ничего, кроме вычерчивания парабол навесного артиллерийского огня, всерьез полагает, что и трескотни-то никакой не будет. А равно и что «Фанфан» с братьями, хоть ты забей их стволы всеми буквами греческого алфавита, не сумеют удовлетворить начальственные притязания. Даже с этими новыми севильскими бомбами едва ли будет достигнута идеальная дальность — 3000 туазов. По прикидкам капитана, при сильном восточном ветре, при соответствующей температуре и всех прочих благоприятных условиях можно будет покрыть не более четырех пятых этой дистанции. Дотянуться до центра Кадиса — это уже будет нечто чрезвычайное. От позиции «Фанфана» до колокольни на площади Сан-Антонио — ровно 2870 туазов, вымеренных капитаном на плане города и запечатленных в его мозгу, кажется, навеки.