Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро

— Поставь на рыжего.

Итальянец растерянно смотрит на золотую монету — наполеондор, — которую капитан только что вложил ему в ладонь. Дефоссё повторяет очень веско и уверенно:

— Слушай меня, делай, что я говорю.

Бертольди после небольшого раздумья кивает и, решившись, добавляет к золотому свои пол-унции. Вручает все это служителю, принимающему ставки.

— Дай бог, чтобы не пришлось пожалеть об этом, — вздыхает он, вернувшись на прежнее место.

Дефоссё не отвечает. И не следит больше за боем. Внимание его привлекли трое зрителей. Заметив, как блеснула монета, когда он доставал ее из кожаного кошелька, они теперь уставились на капитана с настораживающим вниманием. Все трое — испанцы. Один — в альпаргатах, в полосатой накидке на плечах, двое его спутников одеты как ополченцы из вспомогательных частей французской армии — в мундирах бурого сукна с красной каймой по вороту и обшлагам, в армейских гамашах. Люди эти пользуются дурной славой — продажны и ненадежны: в прошлом были контрабандистами, разбойниками или геррильерами — тут, в Испании, не вдруг поймешь, чем одни отличаются от других, — а потом присягнули королю Хосе и теперь преследуют своих былых сотоварищей, получая треть от имущества, захваченного у истинного или мнимого неприятеля. Упиваясь собственной безнаказанной жестокостью, переменчивые и непредсказуемые, склонные творить всякого рода бесчинства над своими соотечественниками, эти ополченцы зачастую оказываются хуже и опасней мятежников и превосходят их в грабежах, разбоях и убийствах, чинимых на дорогах, в полях и лесах над теми, кого должны защищать.

Оглядев три сосредоточенно-угрюмых физиономии, капитан Дефоссё в очередной раз задумывается над двумя основными, как ему кажется, чертами испанского характера — жестокостью и беспорядочностью. В отличие от британских солдат с их ровной, беспощадной и разумной отвагой или от французов, решительных и неустрашимых в бою, как бы далеко от родной земли ни происходил он, и действующих только ради чести своего знамени, испанцы являют собою клубок парадоксов: храбрость у них перемешана с трусостью, смирение — со стойкостью. Во времена революции и итальянских походов плохо обученные, плохо экипированные и вооруженные французы стремительно превратились в опытных вояк, ревнителей чести отчизны. А испанцы, будто с молоком матери или от далеких пращуров усвоив привычку к поражению и к недоверию тем, кто командует ими, не выдерживают и первого натиска и уже при начале каждой битвы перестают существовать как армия, что, однако же, не мешает им умирать гордо и безропотно, не просить пощады ни в единоборствах, ни в мелких стычках, ни в грандиозных осадах и защищаться со свирепостью, поистине удивления достойной. Выказывать после каждого разгрома необыкновенное упорство и умение оправиться и вновь вступить в бой с неизменным фатализмом и мстительностью, никогда не проявляя при этом униженной покорности и малодушия. Кажется порой, что нет для них на свете ничего более естественного, чем сражаться, бежать, терпеть поражение и, оправившись от него, драться вновь, чтобы вновь быть смятыми и рассеянными. Генерал Мнепохрен, зовут они сами себя. Это делает их грозными противниками. Это — единственное, что не изменяет им никогда.

Что же до пресловутой испанской жестокости, то Симону Дефоссё примеры ее доводилось видеть не раз. И петушиные бои кажутся самым подходящим символом ее, поскольку безразличие, с которым эти угрюмые люди приемлют свой удел, напрочь отбивает у них и всякое подобие жалости к тем, кто попадает к ним в руки. Даже в Египте не сталкивались французы с таким зверством, как в Испании, и это в конце концов их самих подвигло на всяческого рода эксцессы. Постоянно окруженные невидимыми врагами, вечно озираясь и не снимая пальца со спускового крючка, они живут в непрестанной опасности. На этой бесплодной, растрескавшейся земле со скверными дорогами императорские солдаты, нагруженные хуже вьючных мулов, в палящий зной, под ветром или под дождем должны совершать марши для устрашения местных жителей. И в любую минуту, в начале, во время или в конце пути, или там, где они надеялись остановиться на привал, их может ожидать встреча с врагом. И не схватка в чистом поле лицом к лицу, после которой выжившие могут отдохнуть у бивачных костров, но — удар из засады, резня и пытки. Два недавних случая, хорошо известных Дефоссё, показывают, что такое война в Испании. Сержанта и солдата 95-го линейного полка, захваченных на венте Маротеры, обнаружили неделю спустя: они были распилены пополам. А всего четыре дня назад, в Роте, местный житель и его сын передали властям лошадь и снаряжение рядового 2-го драгунского полка, который был у них на постое, а потом, по словам хозяина, дезертировал. Однако вскоре в колодце обнаружилось обезглавленное тело драгуна. Он якобы пытался изнасиловать хозяйскую дочь. Отца и сына повесили, предварительно отрубив им руки и ноги, а дом разграбили.

— Поглядите на рыжего, капитан. Ишь ты, как взбодрился…

В голосе лейтенанта Бертольди звучит восторг. Петух, минуту назад загнанный противником в угол, вдруг ожил, собрал силы, неведомо где таившиеся до сей минуты, и страшным ударом клюва располосовал грудь черному — тот шатается и, развернув крылья с обрезанными перьями, отступает. Дефоссё быстро взглядывает в лицо хозяину, ища объяснений такому успеху, но испанец по-прежнему непроницаем и смотрит на своего питомца так, словно не удивляется ни былой немощи, ни внезапному и резкому всплеску. Петухи теперь дерутся, подскакивая и жестоко сшибаясь в воздухе грудь в грудь, нанося друг другу удары клювом и шпорами, и вот теперь уже черный, истекая кровью и закатив глаза, отступает, продолжая, впрочем, отбиваться, но падает наконец под ноги победителю, который приканчивает его беспощадными клевками, а потом, закинув окровавленную голову, ликующе возглашает свою победу. Только теперь Дефоссё замечает в хозяине легкую перемену. Едва уловимая улыбка, разом и торжествующая и уничижительная, появляется на губах и тотчас исчезает, когда он, обведя всех вокруг жестокими глазами, лишенными всякого выражения, встает и поднимает с земли своего бойца.

— Как же ты, капитан, угадал петуха… — восхищенно говорит Бертольди.

Дефоссё, поглядев на задыхающегося рыжего, вымазанного своей и чужой кровью, вздрагивает, словно от предчувствия.

— Или хозяина, — отвечает он.

Оба артиллериста забирают выигрыш, делят его и, завернувшись в серые шинели, выходят наружу — в ночную темень. При их появлении встревоженно приподнимается с земли разлегшаяся там собака. В слабом свете капитану все же удается разглядеть, что передняя лапа у нее перебита.

— Славная ночка, — замечает Бертольди.

Дефоссё склонен предположить, что тот имеет в виду нежданные деньги, приятно отягощающие карман, потому что такие звездные ясные ночи им обоим за время службы приходилось видеть не раз. Они находятся сейчас очень близко от скита Санта-Ана на вершине холма, возвышающегося над Чикланой, где отдыхали двое суток под предлогом того, что занимаются снабжением тамошних батарей. Днем отсюда с одной стороны видны плавни и вся панорама Исла-де-Леона от Пуэрто-Реаля до атлантического побережья и испанская крепость Санкти-Петри в устье канала, а с другой — заснеженные вершины сьерры Грасалемы и Ронды. Сейчас, ночью, видны только очертания скита меж мастиковыми и рожковыми деревьями, петляющую вниз по склону светлую дорогу, огоньки вдали — без сомнения, это бивачные костры — и умноженные до бесконечности, тянущиеся до самой линии полукруглого горизонта отражения низкого месяца в каналах. У подножья холма протянулись беленые домики Чикланы, заключенной в черном обширном небытии сосновых лесов, разделенной пополам полосой реки, Чикланы померкшей и поникшей от грабежей, оккупации, войны.

— Псина за нами какая-то увязалась… — говорит Бертольди.

Так оно и есть. Собака, подвижной тенью средь теней недвижных, трусит, ковыляет за ними. Обернувшись в очередной раз, Симон Дефоссё замечает позади и три темных человеческих силуэта.

— Берегись, маноло…

Едва лишь он произнес эти слова, сверкнули молнии выхваченных клинков. Дефоссё, еще не успев обнажить саблю, чувствует удар в руку, а следом слышит, как с пренеприятнейшим звуком расходится под лезвием рукав шинели. Капитан не может счесть себя неустрашимым воителем, но и отдавать жизнь вот так, за здорово живешь, тоже не намерен. Метнувшись в сторону, он отпихивает нападавшего и борется с ним, стараясь одновременно и уклоняться от новых ударов, и вытащить наконец саблю из ножен, но это не получается. Рядом слышится бурное частое дыхание, рычание, шум схватки. Как там Бертольди, проносится у него в голове, но капитан слишком занят, защищая собственную жизнь, чтобы думать об этом дольше какой-то доли секунды.