Замок на песке - Мердок Айрис

— Все уладится, Рейн, вот увидишь.

Она вдруг заплакала. Он обнял ее.

— Я не смогу… не смогу пойти на этот обед.

— Ну что за глупости. Ты должна там быть. К тому времени многое может измениться. Возможно, я все расскажу Нэн. А что касается обеда, то если она не узнает самого важного, то ничего плохого тебе не скажет; ну а если узнает, то сама не придет. Поэтому не надо плакать. — Но что-то подсказывало Мору — к следующему вторнику он не решится сказать. Когда-нибудь скажет. Но не в следующий вторник.

Рейн снова опустилась на пол, продолжая плакать. Мор погладил ее по голове. Бедная девочка. Он любит ее. И вот причинил ей горе. Но вскоре он искупит свою вину, она будет счастлива. Тем временем не ее, а скорее себя самого надо пожалеть. Она в своей жизни все еще успеет поправить. А то, что он уничтожил, не возродится уже никогда. Может, будет новый мир и новая жизнь. Но осколки прежней никогда не склеятся, и теперь он знал, что ему до конца дней своих придется терпеть эту боль. Внутри его счастья засела боль, и не извлечь ее оттуда никогда. Он все еще гладил ее по волосам.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Наступил вторник. День экзамена по химии прошел, но Дональд не появился, и никаких известий, дающих хоть какой-то намек, где его искать, тоже не было. Мор так и не сказал Нэн, что собирается уйти от нее. Это был день чествования картины. Рейн, конечно, должна была присутствовать; и Нэн тоже не передумала.

Обед решили провести в школе, в учительской столовой, и подготовка к нему вызвала суматоху среди учителей, которым редко доводилось организовывать нечто более торжественное, чем общешкольное чаепитие в День Акта. Столовая для учителей только называлась столовой. Потому что никто из учителей никогда там не столовалс я, там вообще никто не принимал пищу, а использовали ее для собраний разных школьных групп и комитетов. Превратить это унылое место в подмостки для праздничной встречи было не так-то легко. И на это затратили много сил, главным образом Хензман, энтузиазм которого был вдвойне трогателен, потому что сам он на этот обед зван не был. После долгих споров было решено, что такой чести, наряду с членами попечительского совета, удостоятся только преподаватели старших классов.

Мор нарядился в вечерний костюм. Именно для этого случая он приобрел белую шелковую рубаху, тонкую и мягкую, потому что мучительно не любил крахмальных сорочек; наряжаться ему доводилось редко, и он чувствовал себя не в своей тарелке, отчасти из-за волнения по поводу предстоящего, отчасти из-за того, что с того времени, когда последний раз надевал этот костюм, он, оказывается, довольно заметно поправился. К счастью, старомодный пиджак можно было оставить незастегнутым. И все же он считал, что выглядит неплохо и в иных обстоятельствах с удовольствием покрасовался бы перед Рейн. Эта мысль смутила его своей игривостью, и он поспешил вернуться к своим тяготам. Что случилось с сыном? Он все больше и больше начинал думать, что Дональд никогда не вернется. Воображение рисовало Дональда то утратившего память, то умирающего голодной смертью, то где-то скитающегося, то трагически погибшего. Но эти страхи неким непостижимым образом облегчали общение с женой, и он все больше убеждался, что Нэн ничего открывать нельзя, пока Дональд не отыщется.

Общество должно было собраться в половине восьмого в гостиной, соседствующей с учительской столовой. Обед предполагали начать в восемь. Мор заказал для Нэн такси, чтобы она не позже половины седьмого смогла заехать за миссис Пруэтт. Демойта должна была привезти в своем автомобиле Рейн. Сам же Мор не собирался тянуть со сборами, он хотел оказаться в школе пораньше, вдруг понадобится его помощь, и надо же убедиться, что столовая готова к приему. Тем не менее на сборы неожиданно ушло гораздо больше времени, чем он предполагал, и было уже около семи, когда он оказался в школе. Через открытую дверь он оглядел убранство столовой и вошел с восхищенным присвистом, к большой радости Хензмана, который только того и жаждал — увидеть, как оценят его старания.

Комната, безусловно, преобразилась. Не было видно ни зеленых кожаных кресел, ни громоздкого шведского бюро, обычно загромождавшего один из углов комнаты, ни массивного буфета с таинственным содержимым, знание о котором было утеряно вместе с ключом несколько лет назад. Вместо этого у стены, украшенной цветами, поставили три изящных старинных столика (Мор припомнил, что видел их у Пруэттов), а сбоку от камина — элегантный буфетик. Некоторые особо неказистые стулья тоже заменили — некой имитацией «чиппендейловских», тоже пруэттовских, которые неплохо сочетались с прочими стульями викторианской эпохи. Большой овальный стол, обычно прикрытый зеленой бязевой тряпицей, покрыли серебристой камчатой скатертью, ниспадающей почти до пола, и выставили на нее впечатляющий ряд хрустальных и серебряных приборов, на которых играли отблески свечей, Хензманом сейчас зажигаемых. Каминную полку очистили от непонятных, сделанных в форме луковицы, медных штуковин, вечно там пылящихся, и вместо них поставили цветы — а над полкой, так чтобы всем было видно, повесили портрет Демойта.