В туманном зеркале - Саган Франсуаза

Она говорила с улыбкой, полулежа на слишком просторном для ее фигурки канапе, как ни странно, не теряясь на нем. Франсуа вспомнил, что она была актрисой как раз в то время, когда главным для актера считалось умение «завоевать территорию» – или сцену; когда понятие «присутствовать» имело не только физический, но и психологический смысл. Франсуа никогда не был равнодушен к тем качествам, а вернее, умениям, которые вырабатывает актерское ремесло. От многих современная сцена отказалась, но его по-прежнему завораживали хорошо поставленный голос, умение владеть своим телом, обставить выход, уход, держать паузу, превратить молчание в крик… Но в Муне Фогель и эти умения выглядели чудачествами, настолько устаревшей казалась даже ее сияющая моложавость. Интересно, были ли у нее любовники? И любила ли она своего промышленника? Впервые Франсуа всерьез заинтересовала всеми забытая примадонна. Было время, когда, и не интересуясь актрисами, все невольно знали их подноготную, так велика была поднятая вокруг каждой шумиха. Но Франсуа, даже изредка ими интересуясь, никак не мог доискаться до их подлинного лица за двойным покровом – славы и репутации.

– Я была уверена, что когда-нибудь вы придете, – заговорила Муна, робко и боязливо, – и я просто в восторге, что случилось это так скоро, – прибавила она любезно. («В чем ей не откажешь, так это в вежливости», – отметил Франсуа, который, едва войдя в гостиную, уже спрашивал себя, что он тут делает.) – Но сначала скажите, что вы будете пить? Что обычно пьют в шесть часов вечера? Может, попробуете немецкий коктейль? Я знаю один, очень вкусный, правда, немного крепковатый, с водкой. Хотите? Курт! Курт! – позвала она своего мажордома, который незримо присутствовал, стоя в коридоре позади двух медных с золотом сфинксов, несколько великоватых даже для этой гостиной. – Курт, два «Бисмарка», пожалуйста! Курт приехал со мной из Дортмунда, – Муна понизила голос до шепота. – Представляете, какая это для меня поддержка? Расставаться с Парижем очень больно, но и возвращаться в него тоже, знаете ли, господин… ой… то есть Франсуа.

Она продолжала говорить все с той же словоохотливостью, ее чудаковатость могла бы раздражать Франсуа, но не раздражала, потому что были они только вдвоем. Человек зачастую совсем не похож на того, каким мы его себе представляем или каким он показался нам поначалу. Все люди, без исключения, крайне уязвимы и в каких-то своих черточках трогательны. И, конечно, уж куда более сложны, чем хотелось бы нашему пресыщенному ироничному взгляду. Поскольку Франсуа понятия не имел, какова Муна на самом деле, то в разговоре ему приходилось ограничиваться подслащенными общими местами. Но с другой стороны, знай он ее хоть сколько-нибудь: какую-нибудь историю из ее жизни, пусть заведомо неправдоподобную, но конкретную, или что-то о ее прошлом или настоящем, Муна лишилась бы в его глазах благодетельного света неопределенности и той насмешливой, но уважительной заинтересованности, какую он испытывал благодаря своему полному неведению… И все-таки Франсуа недоумевал: что он делает в этой парадной и нелепой гостиной, понимая заранее бессмысленность их встречи, сожалея об испорченном дне, – кстати, пропавшем и у этой женщины тоже, значит, о двух даром пропавших днях, загубленных их обоюдными усилиями.

Муна протянула ему стакан с красноватым мутным немецким коктейлем, который должен был все уладить. Вкусным коктейлем, в самом деле вкусным, что правда, то правда: крепким, сладким, вливающим силы и уверенность… Сибилле бы очень понравился этот коктейль!

– Замечательно вкусно, – одобрил он.

– Правда? Я попрошу принести еще по одному, и вам и мне. Нам будет легче говорить о пьесе. Вчера при Бертомьё я ни о чем не могла говорить. Вы ведь знаете, хотя, вполне возможно, и забыли, что театр наполовину принадлежит ему, а это так осложняет дело…

Муна не казалась уже ни старомодной, ни чудаковатой – благодаря коктейлю или благодаря ей самой? – говорила живо, рассуждала здраво, и тон у нее был вовсе не раздраженный, а снисходительный и ироничный. Нет, не ее безликость привлекла к ней немецкого магната, который оставил ей потом все свои богатства. И, как видно, не из-за ее ничтожности Бертомьё занимается театральной рутиной, пожертвовав директорскими полномочиями: судя по всему, Муна Фогель достаточно умна, чтобы не выставлять напоказ ту власть, которой пользуется; а бедняга Бертомьё по-прежнему полагает, что хозяйничает в театре он!