В туманном зеркале - Саган Франсуаза

Сибилла так привыкла видеть в каждом шаге, каждом поступке Франсуа только хорошее, оборачивать каждый его промах в удачу, во всем видеть его правоту, что его горе показалось ей – как это и бывает именно у таких женщин – справедливым воздаянием, а значит, полным правом на жестокость, какую предполагает справедливость. Поэтому сейчас ей было сладостно презирать его, ненавидеть и считать не только возможным, но и необходимым их бесчеловечный разрыв. В ее глазах он был неизбежен. Франсуа винил себя только в неверности, она считала его воплощением подлости и низости. Как опасно не понять существа обиды близкого тебе человека. Сибилла и думать забыла о Муне, она думала только об Антоне, о его пьесе, о театральной администрации, которая постаралась заманить ее в ловушку, чтобы предать покойного Антона. Она видела в этом трагедию, потому что трагедию переживала сама, хотя называлась ее трагедия «Горе» или «Разочарование». Сибилла и в мыслях не допускала стать участницей водевильной истории с изменой – нелепой, унизительной, если не для них обоих, то уж для Франсуа во всяком случае, из-за преклонного возраста Муны, хоть она о нем и не вспомнила. Но Муна для Франсуа обладала притягательностью, будоражила воображение, была для него желанна, обольстительна, опасна, как бывает любая соперница.

Однако в глазах Сибиллы, которая никак не могла чувствовать соперницей женщину на двадцать лет старше себя, увлечение Франсуа было еще одним постыдным маневром, способом заполучить поддержку несчастной стареющей женщины, чью привлекательность другой женщине не дано было понять. Почти не опасаясь Муны, Сибилла даже жалела ее. И когда Франсуа сказал: «Ты же знаешь, я люблю только тебя… Я никогда не любил никого, кроме тебя…», Сибилле и постель, и верность показались куда менее важными, чем казались они Франсуа. Она смотрела на него со снисходительной горечью. Ни единой секунды она не сомневалась, что он любит только ее! Но, кроме нее, он, оказывается, любит еще и деньги, и власть, и успех, и ради всего этого пошел на постыдный компромисс, и завяз в той поганой тине, которой они всегда брезговали. На этом взаимном непонимании они и расстались, том же самом непонимании, которое начало их отдалять друг от друга год назад.

Сибилла укладывала в чемодан вещи, и у Франсуа было время открыть ящик и показать ей контракт, который передавал ей в полное владение дом.

– Ты же здесь у себя… – сказал он прерывающимся голосом.

Еще какое-то время назад она бы заколебалась, но сейчас точно знала: это его право всегда сюда вернуться.

– Сибилла… – произнес Франсуа, и в глазах его стояли слезы, а она ждала, когда же он уйдет.

Уже совсем другой Франсуа смотрел на совсем другую Сибиллу. Потом он ушел, пошатываясь.

Чуть позже Франсуа позвонил Муне, сказал, что очень плохо себя чувствует и зайдет ее навестить завтра. Ночь в жалкой гостиничке на Елисейских полях была ужасающей. Франсуа думал и передумывал их историю, а вернее, отсутствие всяких историй между ними, и не мог упрекнуть никого – ни себя, ни Муну, ни Сибиллу.

На другой день в назначенный час он был у Муны. Но нашел только записку, Муна писала, что сейчас не в силах что-либо для него сделать, что должна поехать отдохнуть и провести свой обычный весенний курс лечения в немецком городке, о котором он и знать не знает, и что, если он захочет, они увидятся после ее возвращения. Вернуться она собиралась числа двадцатого марта, а сейчас было только первое. В общем, у Франсуа было вполне достаточно времени, чтобы забыть Муну или дожидаться, забыть Сибиллу или ждать ее. Вполне достаточно времени, чтобы страдать.