О приятных и праведных - Мердок Айрис

— Наверное, она хотя бы показывает тебе, кто ты есть.

— Даже это — далеко не всегда. В конце концов, как ответить на вопрос, кто ты есть? Мы — тени, Мэри, всего лишь тени.

— Вы-то, я уверена, не подверглись деградации.

— Ну полно, это слишком мрачная тема для прекрасной дамы в такой прекрасный день!

— Вилли, мы с вами начнем опять заниматься немецким — со временем?

— Как вам будет угодно, дитя мое. Только стоит ли труда учить немецкий? Есть вещи поважнее. Почти все на свете важнее, чем учить немецкий язык.

— Но я же ничего не разделяю с вами, — сказала она, — ни ваших воспоминаний, ни языка, ни музыки вашей, ни работы — ничего! Я просто… просто женщина.

— Женщина. Но разве это не все?

— Нет.

Мэри встала и подошла к окну. Оконный карниз запылился; пристав к стеклу распахнутой створки, недвижно повисла на паутинке дохлая муха. Нужно будет навести здесь чистоту, подумала Мэри. Швейцарский бинокль, с налетом пыли на его серых кожаных стволах, лежал на подоконнике, и Мэри машинально поднесла его к глазам. Увидела в волшебном кружке кромку моря, завихрения мелкой белопенной ряби у сухих камней. Потом — две крупные темные ссутуленные фигуры. Дьюкейна и Полу, сидящих у самой воды и поглощенных разговором. Мэри резким движением положила бинокль обратно.

— Мэри!

— Да, Вилли.

— Подите сюда.

Она вернулась назад с неясным, тягостным чувством и, стоя над Вилли, запустила пальцы в шелковистые седые волосы у него надо лбом.

— Мэри, я не могу на вас жениться, я вообще ни на ком и никогда не могу жениться.

У Мэри на миг отвердели пальцы. Она выпростала их из гущи мягких волос и провела кончиками по его лбу, отирая с него легкую испарину.

— Это ничего, Вилли.

— Простите меня, дорогая.

— Все нормально. Сожалею, что приставала к вам.

— Вы ко мне не приставали. Вы мне сделали массу хорошего. Вдвое прибавили мне вкуса к жизни.

— Очень рада…

— Я столько ем теперь! Растолстею, того и гляди, на зависть Октавиану.

— Я рада. И все же лучше бы Кейт не распространялась о нас с вами налево и направо.

— Это рассосется. Все у нас будет по-прежнему.

— То-то Тео обрадуется! Он боялся, что вы для него потеряны.

— Тео — болван.

— Все будет по-прежнему.

Мэри поглаживала его лоб, глядя поверх его головы на книжные полки. Ей не хотелось, чтобы все было по-прежнему. Ей хотелось решительных перемен в своей жизни. Она пыталась кое-как совладать с глухой огромной горечью, что по-медвежьи поднялась перед нею на дыбы.

— Мэри, я вас люблю. Не огорчайтесь из-за меня.

— Я не могу не огорчаться…

— Выше нос! Мне нечего вам дать, кроме любви, деточка, это — единственное, деточка, чего у меня в избытке.

— Не надо, Вилли. Зачем только я нарушила то, что было! Вела себя, как последняя балда.

— Чудесная балда, — и ничего вы не нарушили.

— Всему виной это нескончаемое лето. Поскорей бы уж оно кончилось! Извините, что я несу такую чушь…

— Вам нужно устроить себе каникулы.

— Да, мне нужны каникулы.

— Я и сам, вероятно, подамся куда-нибудь — возможно, съезжу в Лондон.

— Ну и правильно.

Что же сейчас произошло, думала Мэри. Она отошла, отступила от него с невольным страхом, словно при этом грозила отломиться какая-то часть ее тела — легко и мягко, как во сне. Она знала, что никогда уже к ней не вернется радость, которую она черпала в нем, — радость неясного предвкушения и стремления к цели. Некая, пусть зыбкая, но драгоценная возможность, которой лучше бы так и оставаться нетронутой, отнялась у них навсегда.

— Што с фами?

— Мне жаль, Вилли, ужасно жаль.

Теперь к ней подступили слезы, готовые пролиться безудержным дождем. Пряча их, она подошла к окну и, смаргивая слезинки с ресниц, опять взяла бинокль. Уставилась невидящими глазами в кружок яркого света. И тотчас же крепче сжала в руках бинокль.

— Вилли, там явно что-то стряслось…

Глава тридцать третья

— Пола!

— А, это вы, Джон…

— Можно мне с вами прогуляться?

— Да, конечно.

— А где двойняшки?

— Купаются вместе с Барби. Вон они, видите?

Три головы бултыхались в дали спокойного моря, подернутого золотистой дымкой в лучах послеполуденного солнца. Двое местных, в сопровождении спаниеля, шумно и неуклюже ковыляли по гальке. Монтроз, свернувшись на волноломе в неподвижный пушистый шар, сузив в щелки глаза, следил за спаниелем нехорошим взглядом. В отдалении, у уреза воды, стояли Пирс и Минго.