Каменный мост - Терехов Александр Михайлович

Я катнул ей ручку с черным стержнем, ни одним движением не допуская «нет», «потом», «я должна посоветоваться с мужем»:

– Только ваша подпись.

– Но такие доверенности… Я, правда, не сталкивалась… Как-то заверяют. Надо будет потом ехать к нотариусу?

– От вас больше ничего не потребуется. Только сейчас один раз расписаться. С нотариусом мы договоримся. Он заверит вашу подпись без вашего личного присутствия.

Мы – вот, что ломало ее, – мы ее, хозяйку хорошей квартиры, заставляли на кого-то работать, ей стала неприятна, омерзительна собственная искренность, открывшая мелкие подробности детства и смерти папы, искусно выманенное из нее тепло, доверчивость, пустившая чужого в дом, своя недавняя снисходительная вежливость к простолюдинам-краеведам, нестерпимо глупая своя готовность пойти на человеческий голос, хотя, как и всегда, никто никому не нужен с тех пор, как умерла мама, каждый один… и с усталой гримасой – все, что могла, чтобы указать нам место, отдалиться, спрятаться в надуманное равнодушие, превозмочь нас в цинизме и холоде, – она (на это я рассчитывал) широко, небрежным росчерком подмахнула бумагу и пихнула ко мне – вон!

В дверях я дал ей возможность еще по мелочи отыграться:

– Хотите, я сниму для вас копию показаний вашего отца?

– Мне ничего не надо.

Бегом, пропуская ступеньки, навсегда – я выскочил на свет и бросился через дорогу без светофора и перехода к набережной к двум человеческим фигурам, ждавшим меня напротив Нескучного сада, чуть правее Андреевского моста, – они оглянулись, уже все зная, – я помахал белым листом, и они смотрели на меня, как смотрят на бегущего ребенка, и вспышка света превратила их в фотографию, добавив резкости, и окончив, они так и остались – усыхающий, прямой, как вешалка, старик, в серых, намертво выглаженных брюках от единственного костюма, с морщинистыми, пятнистыми, уже нечеловеческими конечностями, висящими из коротких рукавов летней белой рубашки, – в седом сиянии седины, строго и печально смотрят глаза, немилосердной скобкой перехвачены губы – и веселый, краснолицый, рассыпающийся русский человек с деревенским жидким чубчиком набок, птичьей, клювастой, задорной головкой, с добрым, близоруко вглядывающимся лицом, с трудом остановленный фотоаппаратом, перехваченный в желании: навстречу, показать, воскликнуть, перемяться – так страшно ему остановиться и что-то понять… вот они и сейчас, я вижу, они ждут меня там в неопределенном летнем месяце, пока я схожу за ключами.

Я добежал через дорогу, и мы молча двинулись к мосту.

На первой ступеньке я почему-то оглянулся, словно она могла поджидать меня у подъезда, на улице в плывущей, истекающей ночи, – дверь заперта на верхний и нижний, меня здесь не было давно, соседи поменяли дверь, незаметно поменялось вечное детское население подъезда, здороваются ставшие незнакомыми школьницы-дылды, надо заново заучивать имена малышни… я остановился за порогом: вещи, что это? Вдоль стен в темени стояли коробки, тюки, что-то страшное громоздилось на вешалках – свою квартиру открыл? я уезжаю? Я, боясь пройти, перегнулся – а кухня? – кухонный стол едва виднелся из-под неизвестной пузатой посуды и свертков – да что это, словно в полусне, я тупо остановился: вспомнить что-то простое и поймешь… Высокая девушка показалась впереди, наверное, из комнаты, не выпустив электрический свет, не показав лица, и твердым неспавшим голосом:

– Не пугайся. Я перевезла свои вещи. И кое-что докупила. Я все потом разберу. Очень устала и вечером не успела. Давай, позавтракаешь? Или сразу ляжешь?

Я продвинулся по прямой и опустился на кровать – не верится, что дадут лечь, квартира готова на выезд, заезжают другие, я могу еще посидеть, болят ноги, на кухне можно спросить попить… мне показалось, что я сижу на берегу черной воды, вот она чуть впереди, плещет, мягкое земляное дно уходит под пресную воду, висят на ветках пресноводные крабы, а дальше только вода и с ней смыкается ночь… точно не засну; мне казалось: больше она ничего не скажет – она не подходила, словно и она, моя любимая, увидела воду и осталась с другой стороны, но говорила, чтобы я не думал, что один:

– Начала разбирать, но так трудно. Каждая вещь – мое прошлое: когда купила, куда надевала… С кем. Когда переносишь на новое место, вещи сопротивляются – заставляют вспоминать то, чего уже не будет, словно им тоже больно, я успокаиваю – привыкнете, мы будем очень счастливы здесь…

Я смотрел под ноги, иногда пробно переступая: нет, не хлюпает, в комнате точно кто-то еще, что-то задумали они; я уезжаю? куда? и чувствовал облегчение: пусть хотя в эту ночь что-то случится, я изменюсь и утром увижу мир страшным и чужим, вспомню про смерть, небольшое количество оставшихся дней и больше ничего – черное… я погружался в тишину, потолок не гладили расплывающиеся конусы автомобильного света, как гладили когда-то над кроватью мальчика в другом городе, где узоры на наследных коврах напоминали многовесельные корабли армии, идущей в Индию, все спали, то есть – все расступились, я раскрылся, раковиной, пустой – ничего нет, нечего отдать… она говорила жалеющим полуплачущим голосом, я уже так далеко, нет – давно не знал этой высокой, хотя привык – есть она.

– Шубы привезла, на зиму. Помнишь мою любимую шубу? Так радовалась, когда мне ее купили, что утром вскочила с кровати, накинула на голое тело и побежала к зеркалу… Знаешь, как приятно… Я знаю, тебя раздражает, когда все не на своих местах, не так, как ты хочешь. Я наведу порядок. Ты сможешь работать дома. К нам будут приходить гости. Мы будем одни, только когда сами захотим, – говорила она, представляя своего сына, утренние совместные чаепития, выполнение домашних заданий, крепнущую мужскую дружбу большого и маленького. – Мы устроим грандиозный Новый год! Потому что как встретишь Новый год, так его и проведешь – это я знаю точно! Мне бы хотелось все знать про тебя. Чтобы ты не скрывал свои желания, фантазии… Подсказывал, как тебе больше нравится. У тебя есть фантазии? Расскажи… Если мы не сможем осуществить их, то даже поговорить об этом будет очень волнующе. Мне хочется попробовать на природе – большие пространства меня не пугают… Хочется еще: красные кружева, свечи, масла… Зеркало. Мы все это обязательно попробуем.

Что-то требовательно и тяжело упало на кровать, рядом – я, не посмотрев, опознал рукой: ремень, стекло – фотоаппарат, а я его хорошо прячу, она прошла мимо огромной тенью, встала подальше и распахнула шубу, длинно забелев голой кожей от шеи до пят, водруженная на каблуки:

– Сфотографируй меня.

– Сегодня сфотографирую. А что мы будем делать завтра? Послезавтра?

Она ненужно постояла и, стыдливо сгорбившись, уползла куда-то далеко, пошуршала, захлопнула дверь и включила воду, первый звук – текущая вода; все двинулось, тронулось, отправился поезд, женщина плакала, словно в соседнем купе, – в моем, как я и предполагал, оказалось три вонючих ростовчанина с наколками РВСН на предплечьях, одного на вокзале приостановил милиционер за легкую выпитость и, выяснив, что поезд отходит вот-вот, усадил за решетку для составления некого рапорта, ростовчанин молил («Брат, брат…»), торговался («Ты за билет мне заплатишь, если я опоздаю!»), сулил пятьдесят долларов, милиционер тихо сказал: «Нас трое» – сто пятьдесят, и ростовчанин сдох и, отправившись с Белорусского вокзала, раз в пять минут повторял, робко взглядывая на меня:

– Проклятые москали! Всех до одного в Ростове буду в задницу..! Да у нас за сто пятьдесят рублей мент тебя будет..! Сто пятьдесят баксов! Москали – педерасты.

Они пообедали и пятьюдесятью граммами самогона упились так, что падали с полок; я показал проводнику сто рублей и до Бреста ехал в соседнем вагоне один – в Бресте пахло акацией, ходили старушки с просветленными лицами: «Курочку жареную? С молоденькой картошечкой?», дворники поливали газоны – полтора месяца без дождей, строители выкладывали брусчатку, ведущую к прекрасному слову «рюмочная», нервно переступали скворцы, взмывали ласточки – давно я вас не видел. Свободно по высохшей траве прыгали мелкие сухонькие старички-кузнечики – я долго ступал туда-сюда, пытаясь напасть на след, прихватил одного в надежде почуять, как забьются внутри кулака мускулистые травяные прыжки, но бедняга угодил в тиски между пальцев, тронув душу горьким: убил! но как только разжал кулак – выстрелил вверх и влево. Ожидая ночи, я полтора часа простоял посреди местного Арбата имени то ли Ленина, то ли Энгельса, разглядывая великолепно развитые задницы белорусок – чудовищные задницы в сочетании с тонкой талией производят сильнейшее впечатление, – и чуял себя моряком в портовом городе: хочется зацепиться здесь и не зацепишься, все равно ночью уплывать, всем сказать: я не такой, как вы, со мной надо по-особому; когда стемнело – двинулся к границе, она выглядела скучно: дорога, перегороженная железным заборчиком – забор выезжал и отъезжал на колесах, на нем висли загорелые мордатые молодцы с пачками долларов за поясом, с барсетками размером в ленинский шалаш в Разливе, и не верилось, что вон там – другая страна, другая история, язык, дома, воздух, та самая Польша, с которой нам тысячу лет текло одно дерьмо (включая чемпионат мира по футболу 1982 года). Я отправился в Брестскую крепость, что оказалась полем с залитыми бетоном кирпичными остатками, уткнувшимся в Польшу, как фокстерьер в барсучью нору, обведенным каналами с зеленой водой; проходя мост, мне захотелось увидеть большую рыбу, отчетливую и недостижимую, нет – вода пузырилась, что-то животно проглатывало с поверхности мелкими губами, но не рыба, нет. Вечный огонь, сгущая темноту, дышал ровно и спокойно, как добрая собака, я шел по крепости, карту ее рассматривал в семь лет и играл в героическую оборону, в памяти сам собой появился майор Гаврилов, пистолет ТТ… что бы появилось в памяти моего сына, если бы я оставлял сына, – Человек-Паук или покемон Пикачу? – Старухи, согнутые ивы, протянувшие корявые ветви над землей, помнящие все; я смотрел на нехотя подступающую тьму: вот в такое утро они и двинулись на нас, смотрели в бинокли… Я не знал, где начнется, где сможем оторваться и уйти за кордон, пока не наступила ночь, но верил: догадаюсь сразу; из кучи кирпичей у собора забрал зачем-то обломок, заворотил за угол и увидел – здесь. Старая знакомая – черная колонка, надо качнуть рычаг, чтобы пошла вода. Я схватился за рычаг, с радостно воскресшей умелостью припал губами к зашипевшей струе, вода показалась неледяной, но десны сразу заломило, – забытый вкус бабушкиной улицы, хотя, возможно, это всего лишь вкус ржавого железа, – и закрыл глаза.