Тётя Мотя - Кучерская Майя

Он-то был убежден: как ни приятны эти отношения, они — временное пристанище, оазис, он и правда посвежел, помолодел за эти полгода, он точно прохладный душ принимал в жаркий день, дышал ею, но твердо знал — это только исписанная песенками «ци» страница, хорошо, несколько страниц. «В пятьдесят лет влюбляться уже неприлично», — сколько раз сам он повторял эту услышанную где-то пошлость. И никак не называл про себя то, что между ними происходит, не заметив, когда эта женщина стала его жизнью. Не отследил, как — разве такое возможно? Всегда, долгие последние годы уже он держал про запас одну-двух подружек, предпочтительно замужних, чтоб не возникало лишних вопросов, чтобы все было ясно с самого начала и не всплывало этих ущербных разговоров о любви, которые всем им, правда, отчего-то так нравилось заводить. Он спокойно уходил в сторону, давал понять: не хочешь так — что ж, разбежимся, и, когда какая-то соскакивала, забывал ее, в сущности, почти без усилий, благо быстро находились другие… Ему казалось, он выучил наизусть женскую природу, знал, как они устроены, эти пожившие тридцатидвухлетние-тридцативосьмилетние женщины (его контингент), досконально, до запятой. И вот угораздило. Дурак, дурак, дурак.

Но чем же она его купила, эта нервная и несытая (как и все они) баба? И ведь даже поездки, совсем было ему опостылевшие, оказались не так уж пусты — потому только, что теперь, пристегнув самолетный ремень, можно было нежно попрощаться с ней перед взлетом, а потом отправить ей фотографию или стишок с другого конца земли, и получить ответ, и прочитать беспомощное «скучаю!» — это наполняло каждое мгновение там глубиной, смыслом.

Убить ее, убить, — думал он по десятому кругу и ужасался себе. Бесконфликтность, вот за что любили его всегда и за что он сам себя любил. Но теперь звериное, слепое поднималось в нем, вопило о выходе, возвращалось обратно и душило. Искусство дипломатии, — сколько раз ему удавалось проскальзывать между Сциллой и Харибдой, добиваться невозможного, без видимого напора, без всякого давления (будто бы), благодаря одному лишь красноречию, оживленному шутливостью, подогретому вовремя включенному обаянию, и, конечно, незаметно подтянутыми струнами старых добрых связей, невидимых неотплаченных одолжений, системы взаиморасчетов, на этом инструменте он всегда играл профессионально. Иногда рисковал, иногда брал просто умением выждать, отступить, чтобы вернуться с новыми силами, с неожиданной стороны — и победить. Но бывало и так, что одна лишь удача, вульгарная, голая, с крашеными губами, пьяно подмигнув, протягивала ему руку. Сколько же запущенных проектов, устроенных судеб, рекомендаций, вовремя брошенных замечаний, сколько в нужные карманы направленных денежных потоков, сколько торжествующих, благодарных, но и шипящих от зависти и досады сердец оставил он на своем пути. И вот ни слова благодарности, ничего — сейчас он забыл, что те, в чьих судьбах он принимал участие, напротив, благодарили его, если же не благодарили, то по крайней мере отдавали долги, и что программа, которую он вел уже четвертый год, была в конечном счете результатом сложного обмена услугами, но сейчас он все это забыл. Ему казалось: никто никогда не был ему благодарен за то, что он делал для них. «Но и за что быть им благодарным? — угрюмо думал он. — Я ведь делал это из одного только азарта, из жажды победить, красиво, без крови. Да, я любил красоту, он вспомнил тот, самый первый их разговор во французской кофейне и опять увидел ее лицо, в ту самую минуту, когда она отдавалась ему — вспомнил выражение этой восторженной доверчивости… О Господи, он словно писал сейчас колонку, колонку про нее! Она любила его, эта тридцатитрехлетняя девочка. В этом не было никаких сомнений. Иначе б никогда… Любила».

Но тогда: почему она не звонит? Почему не отвечает?

Он вдруг увидел, что неоновые буквы в доме напротив сложились в «почему» — когда же они успели поменять название? По-че-му? Плясали бегущие красные и зеленые огоньки, а ведь вчера, еще вчера, когда он так же стоял ночью у окна и смотрел на улицу, здесь было другое название, точно другое. Но какое — вспомнить не мог.

Почему.

Ему казалось, вчера он это понял. Он понимал это каждый раз, когда думал про Марину, но вот надо же, снова не помнил и снова пытался нащупать ответ. Да, она наткнулась на эту книжечку Катину, откуда он брал стихи — неужели поэтому? Но что, что ее так уж обидело — разве она не понимала, не понимает, это всего лишь слова? Разве этими стишками исчерпывались их отношения? Воистину женщины любят ушами. Уши лишились пищи — да неужели же это? Изредка она, конечно, заговаривала еще и об унизительности своего положения, о вине перед мужем, но ведь и такие речи не могли быть всерьез, у нее семья, но и у него Люба, как он мог оставить ее — бессмысленно, невозможно. Он пытался припомнить, что именно Марина говорила ему, когда была у него последний раз в кабинете, не было ли чего-то еще, возможно, намеков — но нет, ничего определенного сказано тогда не было. Она была сильно обижена, не более. Тем не менее вернуть ее было невозможно. И снова перед глазами его скакали зелено-красные буквы.