Полукровка - Чижова Елена

Юлий, одетый не по-домашнему, вырос на пороге.

– Я... – Маша начала неловко. Мысли путались. Юлий не торопился приглашать.

Из-за его плеча глядела темноволосая девушка. Ее черты она помнила смутно. Не проронив ни слова, девушка скрылась в глубине квартиры. Маша поймала его растерянный взгляд.

Вежливость взяла верх. Он потупился и отступил.

– Я... – Маша начала снова. Странное выражение не сходило с его лица. Как будто он чувствовал себя виноватым.

– Вы разденетесь? – глаза избегали встречи.

Маша кивнула и взялась за пуговицы пальто.

Девушка сидела на диване, поджав под себя ноги. Маленькие ступни, обтянутые капроном, выбивались из-под юбки. При Машином появлении она спустила ноги и дернула диванную подушку.

– Поставлю чайник, – Юлий вышел стремительно.

Пальцы, украшенные серебром, терзали бахрому. Девушка глядела в сторону, словно гостья, явившаяся неожиданно, нарушала ее владения. Ее глаза были густо накрашены. Под нижними веками сероватым следом размазалась тушь. Как будто только что плакала.

Юлий вернулся, и темноволосая поднялась. Она вышла из комнаты решительно, словно Юлий сменил ее на посту.

– Меня исключили из института, – Маша пожаловалась, думая о том, что исключение – кстати: первый раз в жизни паук играет на ее стороне.

– Почему? – Юлий поинтересовался удивленно, но это удивление было холодным.

– Точнее говоря, мне пришлось уйти. Длинная история. Если в двух словах, на меня написали донос.

Маша справилась с собой. Теперь ей казалось, он должен был оживиться: вспыхнуть, проявить интерес. Юлий кивнул. Глаза, глядевшие на Машу, оставались тусклыми:

– Что ж, приятного мало... Но может, вы поспешили? Надо было не уходить, подождать. Жизнь длинная... – он усмехнулся. – Особенно в этой стране.

Прежде в его усмешках не было горечи.

– Вы... не хотите со мной говорить? – вспомнив про внуков, она решилась действовать напрямик.

– Нет-нет, – глаза метнулись, но он покачал головой. – Я хотел вам звонить, потому что... – Юлий медлил, – потому что обещал.

– Обещали, – Маша подтвердила. – Я подумала, что-то случилось. Обычно вы...

– Позвонить и извиниться, – он добавил тихо.

– Чайник вскипел, – непреклонный голос прервал из-за двери. Маша услышала твердые шаги. Передав сообщение, темноволосая девушка ушла в кухню.

– Извиниться, – Юлий повторил с нажимом, как будто вступал в спор. – Прошлый раз, по телефону, я сказал вам неправду. Посещать, собственно, нечего. У моего отца нет могилы. Сам он хотел на Преображенском, но разрешения не дали. Предложили Северное... – губы сморщились.

– А если за деньги?.. – она спросила и поняла, что сделала ошибку.

– Нет, – его голос стал непреклонным. – Платить мы не станем. Кроме того, дело не только в этом...

– Но вы могли бы... – мысль мелькнула и сложилась. – Кремировать. А потом похоронить тайно.

– Нет, – он снова отверг. – Тайного больше не надо. И вообще ничего этого...

– Этого? – Маша повторила за ним.

– Вот именно. Нельзя, значит, нельзя.

Новая интонация резала слух.

– Но это глупо! – полукровка, привыкшая решать технические задачи, повысила голос.

Юлий покосился на дверь. Коридор молчал.

– Не так уж глупо, – снова его усмешка получалась горькой. – Если бы все рассуждали, как я... – он махнул рукой.

– Так, как вы, рассуждают именно все! – она не хотела его обидеть. Просто сказала правду.

– Боюсь, что нет, – в голосе поднималось раздражение. Вскипало каплями – с самого дна. Одна из капель должна была стать последней. – Вам никакие законы не писаны!

Таясь за дверью, черноволосая торжествовала победу. Маша поднялась.

В прихожей она одевалась торопливо, не попадая в рукава. Юлий не помогал.

– Вот... – она застегнула верхнюю пуговицу.

– Когда-то давно, – Юлий стоял, прислонившись к притолоке, – я говорил о надломленной трости. Так вот. Я ошибался. На самом деле она давно сломана, – лицо, обращенное к Маше, меняло свои черты.

Они теряли слабость, которую когда-то давно она назвала травоядной. Машин взгляд, зоркий, как пальцы слепого, ощупывал контуры, скользил по буграм его лба. Древняя ярость вставала в его глазах. Небо, под которым они стояли, собиралось тучными складками, зыбилось как земля. Небо, которого раньше она не знала, становилось шатром, раскинутым в пустыне. Эти черты она знала всегда. Давно, тысячу лет назад, его лицо склонялось над ее колыбелью. Ошеломляющее родство, в котором страшно признаться, становилось непреложным, как тело. Сладким, как человеческая кровь. Такой сладкой ее кровь была только в самом раннем детстве, когда, вылизывая детские ссадины, она плакала и глотала слюну.