Мальчик в полосатой пижаме - Бойн Джон

Тяжелое молчание длилось минуты две-три, затем отец медленно поднялся с кресла и направился к своему рабочему месту, сигарету он оставил в пепельнице.

— Любопытно, что это было: смелый поступок с твоей стороны или всего лишь неуважение. — Голос отца звучал тихо и спокойно, словно он разговаривал сам с собой. — Возможно, мне следует тебя похвалить.

— Я не хотел…

— Но сейчас ты помолчишь и послушаешь меня, — повысив голос, перебил отец, ведь правила, принятые в нормальной семье, на него не распространялись. — Я старался щадить твои чувства, Бруно, потому что понимаю: переезд дался тебе тяжело. И я внимательно выслушал тебя, хотя молодость и неопытность подталкивали тебя к неподобающим выражениям. И ты не мог не заметить, что я не отреагировал ни на одно из твоих дерзких высказываний. Но настал момент, когда тебе придется просто смириться с тем…

— Не хочу смиряться! — закричал Бруно и ошалело заморгал. У него и в мыслях не было выкрикнуть такое. Он не переставал удивляться самому себе.

На всякий случай Бруно подобрался, изготовившись дать деру. Но похоже, сегодня отца ничем нельзя было разозлить, — и если бы Бруно был честен с самим собой, он бы признал, что отец крайне редко злился; наоборот, он становился непробиваемо спокойным и недосягаемым, и в результате всегда брал верх. Вот и теперь, вместо того чтобы накричать на сына, а потом гоняться за ним по дому, отец лишь покачал головой, давая понять, что их спор окончен.

— Возвращайся к себе, Бруно. — Невозмутимый тон отца означал: возражать бесполезно.

Бруно встал, опасаясь, что вот-вот расплачется от бессилия. У двери он задержался и, обернувшись, задал последний вопрос.

— Папа… — начал он.

— Бруно, я не желаю… — раздраженно оборвал его отец.

— Я о другом хочу тебя спросить, — поспешно заверил Бруно. — Совсем о другом.

Отец вздохнул, что означало: Бруно позволено задать вопрос, но на этом все препирательства прекращаются.

Бруно хорошенько обдумал свой вопрос, тщательно подобрал слова, ему не хотелось, чтобы его обвинили в грубости или нахальстве.

— Кто эти люди, что тут живут?

Вопрос слегка озадачил отца.

— Военные, Бруно. И секретари. Мои подчиненные. Ты почти всех видел и раньше.

— Нет, я не о них. Люди, которых я видел из окна в моей комнате. Там, чуть подальше, в таких низеньких длинных домах. Они все одинаково одеты.

— Ах, эти. — Отец взмахнул рукой и коротко улыбнулся. — Эти люди… Видишь ли, Бруно, они и не люди вовсе.

Такого поворота Бруно никак не ожидал и совершенно не мог взять в толк, что отец имеет в виду.

— Разве? — вымолвил он.

— По крайней мере, не в нашем понимании, — продолжал отец. — Но тебя их присутствие не должно беспокоить. К тебе они не имеют никакого отношения. И ничего общего с тобой у них нет и не может быть. Обживайся в своем новом доме и веди себя хорошо — вот все, чего я прошу. Смирись с положением, в котором ты оказался, и тебе станет намного легче.

— Да, папа, — отозвался Бруно. Объяснения отца его не удовлетворили.

Он открыл дверь, но его окликнули. Отец стоял и смотрел на него, приподняв бровь, словно сын о чем-то позабыл. Бруно тотчас же вспомнил, стоило отцу подать знак, и отчеканил заученную фразу, совсем как взрослый.

Он вытянулся в струну, вскинул правую руку, щелкнул каблуками и выговорил четко и звучно, насколько мог, — изо всех сил стараясь походить на отца, — те самые слова, которыми тот всегда прощался с военными:

— Хайль Гитлер!

В представлении Бруно, это был еще один способ сказать: «Что ж, до свидания и всего хорошего».

Глава шестая

Горничная, которая им дорого обходится

Дня два спустя Бруно лежал на кровати в своей комнате, пялясь в потолок. Побелка потрескалась и отваливалась кусками. В их берлинском доме такого безобразия никогда не бывало, краска и штукатурка лежали ровно и подновлялись каждый год, летом, когда мама приглашала маляров. Бруно лежал, глазел на затянутые паутиной трещины и, щурясь, пытался высмотреть, что в них прячется. Ему чудилось, что в промежутках между побелкой и потолком обитают насекомые, это они разрушают потолок, усердно прогрызают трещины, в которые они могли бы протиснуться и выползти наружу, а потом сбежать через окно. Никто, подумал Бруно, даже насекомые не хотят жить в Аж-Выси.

— Все здесь ужасно, — громко сказал он, хотя некому было его услышать. Но оттого, что он произносил вслух свои мысли, ему становилось как-то полегче. — Ненавижу этот дом. Ненавижу эту комнату и побелку тоже ненавижу. Все здесь мне противно. Все без исключений.