Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Рошак Теодор

Впереди показались раскинувшиеся в альпийских долинах многочисленные замки; одни из них представляли собой древние величественные крепости, от других остались лишь груды развалин. Какой из них окажется моим новым домом? Я гадала, охваченная нетерпением, пока карета, скрипя и трясясь, катила по каменистой дороге. И вот перед нами открылось наконец Женевское озеро, кристально-прозрачное и безмятежное. Но Бельрив словно прятался от меня до последнего момента, невидимый с дороги. Все время, пока мы поднимались по крутым склонам, окружавшим озеро, я не видела никакого признака замка: темная чаша древних дубов и высоких лиственниц скрывала его от взора. Даже когда мы въехали на аллею, ведущую к воротам, ветви деревьев, низко склонявшиеся над дорогой, заслоняли его. Неожиданно аллея кончилась, и мы оказались в залитом солнцем саду, где коротко подстриженные кусты стояли на ярком бархате лужайки, как строй солдат, замерший по стойке «смирно», — и я впервые увидела Бельрив.

Не столь огромный, как некоторые замки, встретившиеся нам на пути, он все же поражал своим видом. Его протяженный, сверкавший на солнце фасад из шлифованного гранита, по которому тянулись вверх шпалеры вьющихся роз, был высотой в четыре этажа; по обеим сторонам фасада поднимались стройные башни, чьи узкие трубы и увенчанные флагами шпили взмывали еще на целый этаж. От всего облика замка веяло таким царственным величием, что я бы не удивилась, если бы прибывавшему полагалось приветствовать его почтительным поклоном.

Когда мы подъехали ближе, барон с гордостью объявил мне, что изящное крыло замка, которым я любовалась, пристроено к Бельриву его семьей; он и его отец придали «мирный облик» этому древнему, похожему на военную крепость строению, на зубчатых стенах которого до сих пор стояли ржавые пушки. И впрямь, более новая часть дома совсем не походила на замок, скорей напоминая помещичий особняк, уютный, хотя и чересчур огромный, на мой неразвитый вкус; мне в жизни не доводилось видеть ничего столь громадного, разве только церкви, призванные вмещать толпы людей. Только когда карета доставила нас на главный двор, я поняла истинные размеры Бельрива и его причудливую неповторимость. Ибо более новая часть дома соединялась с двумя крыльями намного более старой постройки и резко отличавшимися внешне.

— Все это мы оставили истории, — махнув рукой в их сторону, объяснил барон. — А еще отправляем туда вещи, которыми больше не пользуемся.

Благодаря уцелевшей старинной части Бельрив сохранил в своем облике суровость настоящей крепости, которою был когда-то. Башни здесь были с узкими щелями бойниц вместо окон; по крыше между ними шли обвалившиеся защитные зубцы. За прошедшие столетия потемневший от непогоды камень стен покрылся густым покровом виноградных плетей, так что строение казалось неким гигантским разросшимся растением.

— И никто там не живет? — спросила я, выбираясь из кареты, потому что эти погруженные в задумчивость руины мгновенно очаровали меня.

— Только дикое зверье, дорогая, да летучие мыши под крышей.

— И призраки! — озорно добавил Виктор, но я уже знала, что так он поддразнивает меня.

— Нет, сэр, — остановил его барон, — Призраков мы оставили позади, по дороге сюда. В свой дом я никаких призраков не пускаю. В нынешнем веке им нет места. Они принадлежат прошлому, далекому прошлому.

Я не могла вообразить, что буду называть Бельрив своим домом, столь велик был контраст между ним и той лачугой, в которой прошло мое детство. Хотя он был не единственным пристанищем семейства Франкенштейнов (они владели еще campagne ^[12] за озером и шале в горах поблизости), Бельрив казался мне дворцом, достойным императора. На верхних этажах имелись обширные апартаменты, которыми, хотя они были богато обставлены и всегда содержались в чистоте, пользовались редко, только для гостей. Теперь один из этих апартаментов стал моим: стал «комнатой Элизабет». Мне обещали обставить комнату и украсить ее от пола до потолка с такой роскошью, на какую у меня достанет фантазии, — хотя вряд ли я могла выразить какие-то особые пожелания. Ибо что я вообще знала о мебели, и шторах, и постельном белье? Весь шатер, в котором помещалась многочисленная семья Розины, был меньше одной этой комнаты, а вещи в нашем цыганском доме были не многим лучше того, что выбрасывают на свалку. Мне так долго постелью служила солома, а одеялом — кусок рогожи, что я чуть ли не страдала, ощущая кожей нежное прикосновение мягчайших, свежайших льняных простыней. Даже не будь в комнате никакой обстановки, я бы неделями могла наслаждаться ею, ибо вид, открывавшийся из окон, был бесконечно прекрасен: покрытые облаками отроги Юры за озером и снежные вершины на востоке. В подзорную трубу, подаренную мне Виктором, я могла различить парусные лодки, бороздившие гладь озера или державшие путь к отдаленной женевской гавани, сам город и его, будто игрушечные, дома на вершине холма над окружавшими его крепостными валами. Когда ветер дул со стороны Женевы, до меня доносился слабый звон колоколов огромного городского собора, а когда опускался вечер и жители зажигали свечи, город сиял в темноте, словно полоска золотой галактики.